Любовники в заснеженном саду - Платова Виктория - Страница 82

• Предыдущая
• 82/100
• Следующая

И даже поцеловала меня в перепачканную землей щеку. И все стало на свои места. Конечно же, это была самооборона. Только так и должна была поступить Динка. Только так. Только так можно было противостоять парню, который плотно подсадил на иглу ее и уже подбирался ко мне. Только так можно было противостоять парню, который хотел загнать нам в вены смертельную дозу el dopar… И он сделал бы это — рано или поздно, вот только мы его опередили…

— Пойдем, — мягко сказала я Динке. — Пойдем, перетащим его сюда. Пока не рассвело.

…Ангел оказался тяжелым. Очень тяжелым.

Как будто мы тащили не его одного, при жизни тонкого и поджарого, а весь его мертвый запиленный джаз — всех этих Томасов Уоллеров «Фэтсов» [38] и Германов «Вуди» [39]. И все их мертвые запиленные инструменты. Поначалу Динка ухватилась за ноги Ангела, а я приподняла его под руки. Но от близости кровавого пятна меня мутило, и мы с Динкой поменялись местами.

Самым трудным оказалось спуститься по лестнице; болтающиеся руки Пабло-Иманола задевали ступеньки, и костяшки пальцев издавали при этом странный чарующий звук: как будто Ангел напоследок решил развлечь нас кастаньетами.

И Рико, притихший на время, снова захрипел и снова стал бросаться на дверь.

Преодолев лестницу, мы уселись на нижней ступеньке — передохнуть.

— Как думаешь, когда ему надоест выть? — спросила я у Динки, глядя в лицо Ангела. Прижизненная ярость незаметно соскользнула с него и черты разгладились. Они не задавали вопросов «Зачем?», они не задавали вопросов «Почему?», они были спокойными и просветленными, только и всего.

Таким же просветленным было лицо Виксан, тогда, на похоронах.

— Как думаешь, когда?

— Не знаю… Будет выть, пока не сдохнет… Как хозяин… Он ведь все чувствует… пес…

— Ты думаешь?

— А ты — нет? Если его выпустить — он нам глотки перегрызет. Пусть уж воет…

— А если кто-нибудь услышит?

— Ну, если до сих пор ничего не услышали… — неуверенно начала Динка. — Стены здесь толстые… Сад… До сих пор нас никто не беспокоил…

— А если побеспокоят?..

— Может быть… пристрелить его?

— Ты рискнешь? — Мысль заткнуть собаку уже всплывала в моей голове. Правда, не такая радикальная. — Рискнешь пристрелить бойцовую собаку?

— Давай сначала с Ангелом разберемся, — поморщилась Динка. — А потом решим, что делать с собакой… Вернее — с собаками… Рико здесь не один…

Динка вовремя напомнила мне о псах в оранжерее, очень вовремя. Она права, черт возьми: сначала нужно избавиться от Ангела, псы подождут.

…Мы сбросили Пабло-Иманола Нуньеса в приготовленную для него яму без всякого почтения — как мешок с гнилой картошкой. И ударился он о мягкую землю с тем же звуком.

— Зарывай, — сквозь зубы бросила мне Динка. — Чем быстрее это сделаем — тем лучше.

Но что-то мешало мне взяться за лопату — и этим что-то было тиканье Ангеловых часов. Почти неслышные в доме, почти неслышные в сумрачном саду, они вдруг снова завладели мной, они долбились в барабанные перепонки почти так же настойчиво, как Рико в закрытую на щеколду дверь кладовки.

И это громкое тиканье сводило меня с ума.

— Не стой как дура! — Динка снова прикрикнула на меня. — Я что, одна должна корячиться?!..

— Да… Конечно… Сейчас…

Но даже когда могила была зарыта и хорошо утрамбована — даже тогда тиканье никуда не ушло, оно переместилось в мозг и теперь терзало его, громко и беспощадно. Может быть, из-за этого я и не услышала еще один звук — звук бьющегося стекла.

Это Рико, устав бороться с дубовой дверью, разнес одинокое оконце кладовки.

Впрочем, я узнала об этом позже. Чуть позже.

А сейчас…

Сейчас Рико несся прямо на нас. С окровавленной пеной на морде, с иглами вздыбленной шерсти, сквозь которую сверкало стекло — он несся прямо на нас.

Прямо на меня.

Я не знала, что происходит с Динкой и где сейчас она — у меня просто не было сил обернуться. И не было сил стоять на ногах: и потому я опустилась, свалилась, рухнула на разрыхленную землю, не отрывая взгляда от пса.

Еще несколько секунд — и он окажется рядом со мной. Надо мной. Еще несколько секунд — и он вцепится мне в горло…

Рико оказался рядом со мной еще раньше. Рядом со мной. Надо мной. В его шерсти блестело подсвеченное кровью электричество, в его глазах светилась подсвеченная кровью ненависть, в его клыках мерцала подсвеченная кровью смерть.

Моя смерть.

Ненадолго же мне придется пережить моего первого мужчину, вот хрень…

Впрочем, мне было уже все равно. Рико подмял меня под себя, сейчас его клыки сомкнутся на моей шее, и…

«Quocienscumque peccator…», — тихо, очень тихо произнесла я начало молитвы из бестиария. Просто потому, что никакой другой не знала, а умирать не причастившись не может позволить себе даже скандальный, проклятый добропорядочными христианами дуэт «Таис».

«Quocienscumque peccator».

«Каждый раз, когда грешник хочет понравиться Творцу…»

Я не ждала пощады от Рико, это была всего лишь молитва, украденная у бестиария, да и молитва ли? Я не ждала пощады от Рико, но Рико отступил. Отступили клыки, отступили глаза, отступила вздыбленная шерсть.

Он отступил — но недалеко. Он улегся рядом со мной, тихонько поскуливая. И я запустила руку в его короткую и сразу же успокоившуюся шерсть. И открыла глаза. И посмотрела на бледно-сиреневое небо.

Ночь кончилась.

…Ночь кончилась.

И в неясном свете приближающегося утра Ангел перестает существовать. Становится вровень с несколькими уже подсохшими на солнце, неотличимыми от ландшафта могилами своих собак. Даже тиканье его наручных часов меня больше не беспокоит. Пройдет пара дней, может быть, меньше, — и следы нашего с Динкой преступления сотрутся окончательно.

Скорей бы.

Забыть обо всем и никогда — не вспоминать.

Но не вспоминать не получится — Динка все еще рядом. Так же, как и Рико.

Динка и Рико плетутся за мной, когда я иду к дому. Они держатся на почтительном расстоянии от меня: метрах в трех, не дальше и не ближе. Этого достаточно, чтобы нести за мной воображаемый шлейф.

Я больше не овца.

Я укротила бойцового пса, куда более свирепого, чем четверка canis из бестиария, и уже поэтому я больше не овца. Я первой захожу в дом и сажусь на ступеньки лестницы. А перед тем, как сесть, краем глаза замечаю кровь на ступеньках третьей, пятой и восьмой, — она так и не смогла удержаться в чаше груди Ангела, пролилась. Бесформенные пятна, суть которых ясна только посвященным. На моих руках — такие же пятна, об этом говорит мне Динка, остановившаяся у двери, на почтительном расстоянии от меня: метрах в трех, не дальше и не ближе.

— Ну у тебя и видок, Рысенок!..

Видок и правда тот еще, ведь я — зеркальное ее отражение: перепачканное землей лицо, перепачканные землей колени, черные ногти и следы крови.

— У тебя не лучше, — улыбаюсь я.

Вот хрень, я улыбаюсь! Самое время, самое место…

Самое время и самое место. Я улыбаюсь, Динка улыбается, потом мы начинаем робко смеяться, потом — откровенно ржать. Мы ржем и не можем остановиться: до взмокших волос, до взмокших ресниц, до взмокших затылков.

— Мы не можем оставаться такими пачкулями, — сквозь смех говорит Динка.

— Не можем, — сквозь смех говорю я. — Это нам не идет.

— Совсем не идет…

— Пачкуля, блин… — Мой смех прямо на глазах превращается в гомерический хохот.

— Ага-ага, — вторит мне Динка. — Ах ты, гадкий, ах ты, грязный, неумытый поросенок… В ванную и немедленно, ди-ивчонка!..

— Ага-ага… В ванную… Ди-ивчонка, — вторю Динке я.

Мы отправляемся в ванную с растрескавшимся зеркалом, в которое даже не смотрим: нам вполне хватает друг друга. И вдвоем забираемся в такое же растрескавшееся эмалированное корыто, не дождавшись, пока оно наполнится хотя бы на четверть. И сидя в ванне, друг против друга, мы не перестаем ржать. С чисто вымытыми физиономиями, чисто вымытыми руками, чисто вымытыми коленями. Динка обдает меня водой, я не остаюсь в долгу, и капли прилипают к ее лицу, которое я знаю до последней черточки, до последней ресницы, до последней крошечной родинки на правой скуле. Или я совсем не знаю его? Теперь, после смерти Ангела, оно неуловимо изменилось. Оно менялось все эти короткие часы, и как только я проглядела?

• Предыдущая
• 82/100
• Следующая