В тихом омуте... - Платова Виктория - Страница 89

• Предыдущая
• 89/144
• Следующая

"Сейчас его нет” – это было неприятно, но не смертельно. Уехать на похороны друга – это было как раз в Володькином стиле, я ничуть не удивилась этому. У Володьки всегда были особые отношения со смертью, он неизменно оказывался в первых рядах ее свидетелей и почитателей, он подбирался слишком близко и с детским любопытством заглядывал в бездну. Его многочисленные друзья гибли при самых нелепых, самых смехотворных обстоятельствах, и он всегда оказывался на подхвате, всегда отирался у безжизненных тел. О нем ходили самые фантастические легенды, многие из которых распускал сам Володька. Наиболее знаменитой стала история, перекочевавшая вслед за Тумановым из провинциального медицинского института, где Володька безуспешно учился на гинеколога.

Суть ее была такова: Туманов со товарищи пили горькую в общаге медицинского. Общага была барачного типа с устаревшей коридорной системой: туалет и подобие душа в конце коридора. Напротив – окна в окна – стояла точно такая же, но уже текстильного института. Один из подвыпивших гинекологов отправился в туалет отлить, да подзадержался: как на грех, в соседнем окошке текстильного какая-то полуночная дамочка вздумала помыться в душе. Чтобы получше разглядеть диву, гинеколог взгромоздился на подоконник – и сорвался. В последний момент ему удалось ухватиться за цинковый край и зависнуть над пропастью в пять этажей. А зависнув, гинеколог начал орать. На ор откликнулся стоматолог, такой же датый, как и гинеколог. Его затуманенный водкой мозг почти не соображал, и, вместо того, чтобы вытащить несчастного, он схватил его за руки. Так они промучились некоторое время – пока не появился Туманов. Туманов не стал вытаскивать приятеля, а увлек всю пьяную компашку вниз, на улицу, куда она и ринулась, прихватив с собой одеяло. Внизу одеяло было благополучно растянуто, и вся шайка-лейка начала пьяно скандировать: “Прыгай! Прыгай!” Но вся хохма состояла в том, что Туманов перепутал и стад не с той стороны общежития: кричали они на одной стороне дома, а несчастный висел на другой. Наконец стоматолог, державший за руки гинеколога, не выдержал и руки разжал: гинеколог свалился и разбился насмерть. Володька же еще целых пятнадцать минут держал одеяло растянутым и орал, что не помешало ему впоследствии искренне оплакать приятеля и даже уложить его в гроб в собственном выходном костюме.

Примерно то же самое происходило во ВГИКе – там кто-то периодически погибал – концентрация ничем не обнаруживших себя талантов на один квадратный метр площади была смертельной, и это требовало выброса эмоций. И рядом с теми, кто погибал, всегда оказывалась тень Володьки: он собирал деньги на похороны, с остервенением занимался панихидами и утомительными переговорами с моргами и транспортниками. Именно Володька суетился около мертвого Ивана…

Вот и сейчас – уехал на похороны друга. Ничего удивительного, Володька всегда сшивался в предбаннике смерти.

Что же, рано или поздно он вернется в родные пенаты. Я взяла его телефон – на всякий случай; подгоняемая волной ностальгии, прошлась по четвертому этажу и неожиданно наткнулась на того, кого меньше всего ожидала увидеть, – из мужского туалета, на ходу подтягивая штаны, вышел Серьга Каныгин. Все это так разительно походило на наше общее вгиковское прошлое, что я с трудом удержалась, чтобы не заорать и не броситься Серьге на шею.

Серьга учился на художественном факультете в параллели со мной, Иваном и Нимотси, был безнадежно влюблен в Алену и при всем этом составлял национальную гордость марийского народа как единственный представитель большого стиля в традиционно-языческой культуре.

Серьга был существом забавным, преданным и незлобивым: все беззастенчивые халдистые молдаванки с экономического и расчетливые татарки с режиссерского пользовались его покладистым нравом, он постоянно встречал и провожал кого-то, перенося мешки яблок и картошки – груз критический для его птичьих костей и маленького роста. “Мой карманный Рэмбо” – ласково называла его Алена.

Он был не в меру застенчив и ужасно провинциален, все продвинутые Аленины любовники и любовницы ходили смотреть на него, как ходят смотреть на бородатую женщину в ярмарочном балагане. Но стоило Серьге выпить термоядерного деревенского самогону, которым его исправно снабжали родственники с исторической родины, как он становился невменяемым и сдержать его было не под силу не то что Алене, но и специально приглашенным для укрощения строптивого дюжим операторам. Так, в порыве ярости, он выкинул в окно одиннадцатого этажа Аленин телевизор “Панасоник” и кресло-качалку, купленную в Измайлове за бешеные деньги.

Протрезвев, Серьга был кротким, как агнец, сам вызывался сходить за хлебом и слесарем, который должен был починить вырванный в пьяном угаре замок от комнаты Алены. Алена относилась ко всем приливам и отливам каныгинского чувства со здоровой иронией, она же обучила простого марийского парня жутким провоцирующим словам “минет” и “промискуитет” и рассказала о прелестях однополой любви. Но Серьга так и не смог понять этого, хотя и старался быть на высоте. Он часами просиживал за стеной в Алениной комнате, рисуя портреты своей обожаемой лесбиянки, что не мешало ему в скотском состоянии опьянения крыть Алену последними словами, самыми деликатными из которых были “проституирующая сука” и “двустволка долбаная”. А потом он снова трезвел, и все становилось на свои места. Кроме пьяной драчливости, Серьга, как и все люди невысокого роста, отличался крайней амбициозностью: после каникул он привозил кипы заметок о себе, любимом, в прессе райцентра Весылурга; именно к Весьшурге прилепилась родная деревенька Каныгина, где он был национальным героем, не менее популярным, чем мать Тереза в Калькутте. На Алену все эти заметки, написанные дремучим, с потугами на лирику, языком, не производили никакого впечатления. И в то же время Серьга оставался самым преданным ее другом и утешителем в минуту очередного любовного крушения.

Я до сих пор помнила самый яркий эпизод четвертого курса – тогда, в разгар летней сессии, к Серьге приехали родственники из деревни – дядька и два его сына. Все они, как на подбор, были низкого роста (“метр десять в холке”, охарактеризовала их Алена), в кримпленовых с затяжками костюмах и ярких коротких галстуках. Городская красота Алены, которая была представлена подвыпившим Серьгой как невеста, ее высокий рост произвели на родственников гипнотическое впечатление. Они посматривали на нее с боязливым восхищением и опаской, как смотрят на статую Свободы вновь прибывшие в Америку иммигранты. Клюкнувшие самогону двоюродные братья только крякали и одобрительно пощелкивали языками, но заговорить с Аленой не решались. Дядька же повел обстоятельный разговор о прелестях деревенского климата и баньки по-черному, Алена с удовольствием ему подыгрывала. Вечер закончился веселой семейной дракой, пострадавшей стороной в которой оказался дядька: оба сына и племянник выбили ему передний зуб.

• Предыдущая
• 89/144
• Следующая