Корабль невест - Мойес Джоджо - Страница 46

• Предыдущая
• 46/105
• Следующая

– Я не…

– Вы не можете сломать бедной девочке жизнь только из-за того, что она разок напилась! – Фрэнсис уже буквально нависала над женщиной, казалось, она не в состоянии скрыть нечто спрятанное глубоко в груди, но вот только что?

Эвис, потрясенная видом вот такой – незнакомой ей – Фрэнсис, инстинктивно попятилась.

Женщина-офицер тоже что-то заметила, она внутренне собралась, приготовившись дать отпор.

– Как я вам уже говорила, у меня приказ…

– Ой, да заткнитесь вы, ради бога, насчет своих приказов! Вы, официозная…

Трудно сказать, с какой целью Фрэнсис – с пылающими щеками и явно не в себе – подняла руку, но Маргарет уже оттаскивала ее назад.

– Фрэнсис, – шептала она, – остынь. Ладно? Все нормально.

Фрэнсис, казалось, не сразу услышала ее. Она оцепенела и была как натянутая струна.

– Нет, не нормально. Ты должна ей сказать, – сверкнула глазами Фрэнсис.

– Но ты не помогаешь, а только портишь, – заявила Маргарет. – Ты меня слышишь? Осади назад!

И что-то во взгляде Маргарет остановило Фрэнсис. Она растерянно заморгала и судорожно вздохнула.

Рука Айрин – с зажатым в ней платочком – мелко дрожала. Когда Эвис отвернулась от Айрин, то увидела, что женщина повернулась к ним спиной и, словно радуясь возможности улизнуть, размашисто зашагала дальше по коридору.

– Она еще ребенок! – орала Фрэнсис, но офицера уже и след простыл.

На море очень трудно сказать, когда именно начинает светать, и не потому, что все меняется день от дня и от континента к континенту, а потому, что на море линия горизонта настолько размыта, что сияющая расселина в темноте видна уже за сотни, возможно, тысячи миль, задолго до того, как ее можно заметить на земле, задолго до того, как она действительно станет знамением нового дня. Но скорее всего, потому, что в узких коридорах под палубами, с искусственным освещением, без окон и без дверей, вообще невозможно понять, занялась ли на небе заря.

Именно по этой, хотя и не только, причине Генри Найкол не любил промежуток времени между пятью и шестью утра. Когда-то он радовался ранним дежурствам, но тогда море было ему еще в новинку и таило в себе странное волшебство, тогда – непривычный жить в таком тесном соседстве с другими мужчинами – он наслаждался самыми спокойными часами на борту корабля: последними минутами темноты перед тем, как корабль плавно перейдет в обычный дневной ритм и начнет постепенно просыпаться. В тихие предрассветные часы он чувствовал себя единственным человеком на земле.

Но уже позже, когда он приезжал на побывку домой, а дети были еще совсем маленькими, кто-нибудь из них – а иногда и оба – непременно просыпался именно в это время, и он слышал, как жена тяжело сползает с кровати, видел – если не ленился приоткрыть один глаз, – как она одной рукой машинально поправляет заколотые кудряшки, а другой тянется за халатом со словами: «Держитесь, мамочка уже идет». А он переворачивался на другой бок, словно приклеенный к подушке привычным чувством вины и одновременно раздражения, даже в полудреме осознавая свою неспособность испытывать к этой женщине, шлепающей босыми ногами по линолеуму, то, что обязан был испытывать: благодарность, желание, даже любовь.

И вот теперь 5.00 означало для него не начало нового дня, а только голую цифру, к которой можно приурочить разговор: ведь в Америке сейчас только пять часов вечера предыдущего дня. В Америке здешние 19.00 будут временем подъема для его мальчиков. Но разница в географическом положении – ничто по сравнению с тем фактом, что вся их жизнь будет протекать в разных часовых поясах. Он уже не раз задавался вопросом, как они сумеют его запомнить, если не смогут представить себе его существование даже не на день, а на полдня вперед. И теперь он уже не будет думать о них в настоящем времени, представляя себе, как он, бывало, делал, что сейчас они, должно быть, завтракают. Чистят зубы. Они, наверное, во дворе, играют в мяч или в машинку, которую он смастерил из деревяшки. Теперь он будет думать о них исключительно с точки зрения истории.

Руки чужого мужчины бросают им мяч.

За стальной дверью что-то бормочет во сне женщина, в ее голосе слышатся вопросительные интонации. А потом тишина.

Найкол посмотрел на часы, которые он перевел, когда они вчера вошли в другой часовой пояс. Мои часы идут в никуда, подумал он. Ни дома, ни сыновей, ни героического возвращения. Я растратил впустую свои лучшие годы, наблюдая за тем, как мои товарищи замерзают, тонут и заживо сгорают. Я растратил впустую свою невинность, своих друзей, их жизни, чтобы иметь возможность оплакивать то, чего я в принципе даже не слишком хотел. До тех пор, пока не стало слишком поздно.

Найкол прислонился к стенке, пытаясь отогнать привычные мысли, снять невыносимую тяжесть, что давила на сердце и разрывала легкие. Мечтая, чтобы последний час пролетел как можно быстрее. Мечтая, чтобы наступил рассвет.

– Снять головные уборы!

Кассир даже не поднял головы, когда моряк, стащив пилотку, положил ее перед ним на стол.

Двое мужчин по обеим сторонам от него пересчитывали банкноты, передавая друг другу заполненные от руки полоски бумаги.

– Эндрюс, сэр. Авиамеханик первого класса. Семь два два один девять семь два. Сэр.

Парень выжидающе смотрел на кассира, а тот перелистал бухгалтерскую книгу и провел пальцем по нужной странице:

– Три фунта двенадцать шиллингов.

– Три фунта двенадцать шиллингов, – повторил помощник кассира.

Авиамеханик откашлялся и сказал:

– Сэр, при всем моем уважении, это меньше, чем мы получали до похода в Австралию, сэр.

На лице кассира застыло усталое выражение человека, которому уже тысячу раз приходилось сталкиваться с попытками выклянчить побольше денег.

– Эндрюс, тогда мы были в Тихом океане. И ты получал больше за службу в зоне военных действий. Может, нам организовать тебе визит парочки камикадзе, чтобы ты мог получить свои дополнительные два шиллинга?

– Никак нет, сэр.

– Нет… Не спусти все на берегу. И держись подальше от всех этих баб. Мы ведь не хотим уже через два дня после увольнительной стоять в очереди в лазарет. Ведь так, ребята?

Деньги пересчитали и бросили на стол. Слегка покрасневший механик надел пилотку и вышел, на ходу пересчитывая получку.

– Снять головные уборы!

– Найкол.

Убаюканный неторопливым ритмом очереди, змеившейся по тому, что осталось от ангарной палубы, он лишь на второй раз услышал свое имя. Он плохо соображал после двух бессонных ночей подряд, да к тому же целиком погрузился в невеселые мысли.

Тимс, ладный и широкоплечий, стоял рядом с сигаретой во рту. И только после нескольких затяжек заговорил снова. Найкол знал его как крутого парня, причем явно незаурядного, которому хотелось, чтобы в кубрике его считали своим в доску. Ходили слухи, что он занимался ростовщичеством, и почему-то со всеми, кто с ним конфликтовал, что-нибудь, да случалось. Найкол инстинктивно старался держаться от него подальше, прекрасно понимая, что с такими, как Тимс, лучше не связываться, словом, соблюдать золотое правило: меньше знаешь – крепче спишь. Не дай бог иметь такого врага, как Тимс, или ходить у него в должниках. Подобные люди, со странной харизмой и властными полномочиями, полученными хитрым путем, встречались практически на каждом корабле. Должно быть, это неизбежно в замкнутом сообществе, основанном на круговой поруке и иерархических отношениях.

• Предыдущая
• 46/105
• Следующая