Ты, я и Париж - Корсакова Татьяна Викторовна - Страница 34

• Предыдущая
• 34/64
• Следующая

Смешная, зачем обуваться, когда кругом сплошная вода?

— Ты не уйдешь? Пообещай, что не уйдешь.

— Обещаю.

Пока Ян торопливо обувался, Тина стояла рядом, зябко обхватив себя руками за плечи. В темноте он не видел ее лица, не мог понять, о чем она сейчас думает, на что смотрит. Он все исправит. Он даже знает, что нужно сделать…

Дождь кончился так же внезапно, как и начался. Ничего особенного — для летней грозы это вполне нормально. То, что Тина босая, Ян увидел, только когда они вышли под тусклый свет фонарей. Мало того, ее правая нога была в крови.

— Что это? — спросил он испуганно.

Она пожала плечами.

— На каблуках бежать было неудобно.

— А кровь?

— Наверное, поранилась.

До такси он нес ее на руках. Это самое малое, что он мог для нее сделать. Тина больше не вырывалась, наверное, устала. Даже удивленные взгляды редких прохожих оставляли ее равнодушной, даже испуганные охи мадам Розы, увидевшей ее пораненную ногу. Девушка молчала, когда он обрабатывал ее рану и снимал с нее мокрое платье. Даже когда он занимался с ней любовью, она не проронила ни слова, а когда все закончилось, уткнулась носом ему в плечо и уснула. Какой-то невидимый предохранительный клапан открылся только глубокой ночью: Тина металась, звала сначала его, потом какого-то Пилата, умоляла их не прыгать…

Пилат… это еще кто такой? В сердце заворочалась ревность, за месяц Ян привык считать Тину только своей. Его пташка, его готическая девочка. А у девочки, оказывается, тоже есть тайна…

От жесточайшего приступа хандры и ревности его спасли воспоминания: то, как она, босая, бежала за ним по набережной Сены, то, с какой болью и нежностью шептала свое «ненавижу», то, как прижималась к нему всем телом. В этих воспоминаниях не было места какому-то Пилату. В этих воспоминаниях она принадлежала ему одному. Ян улыбнулся, поцеловал Тину во влажный висок, сказал шепотом:

— Я больше так не буду, Пташка. Я тебя больше никогда не обижу…

В дедовой квартире было темно и пахло затхлостью. Тина включила свет, настежь распахнула окна, поставила на плиту чайник. Ну вот она и дома! Точно и не произошло в ее жизни никаких перемен, и сказки про Золушку тоже не было. Если повезет, можно будет прожить здесь в тишине и уединении достаточно долго. Тетеньки из социальной службы, наверное, про нее уже и думать забыли, а отцу она не нужна. Скорее всего он даже вздохнет с облегчением, когда узнает, что она сбежала…

Пока Тина распаковывала свои нехитрые пожитки, вскипел чайник. Она заварила крепкий черный чай, еще из дедовых запасов, переоделась в домашнее, присела к столу. Странно, не была дома всего два дня, а уже успела соскучиться. И квартира стала такой родной, и мебель, и даже старая дедова одежда. Здесь все не так, как в отцовском доме. Здесь она сама себе хозяйка и никто больше не будет ей указывать, как жить и в каком виде выходить к столу.

В дверь позвонили. От неожиданности Тина вздрогнула, схватилась за сердце. Кто там в такую рань?..

К двери она подошла на цыпочках, заглянула в глазок и вздохнула с облегчением. В коридоре нетерпеливо пританцовывала баба Люба. В руках она держала швабру.

— Открывайте, ироды! Я щас милицию вызову! — заорала она во все горло.

Тина торопливо распахнула дверь и едва успела увернуться от швабры.

— Баба Люба, это я! — взвизгнула она и на всякий случай отпрыгнула в глубь прихожей.

— Тинка, ты, что ли?! — Соседка подслеповато сощурилась.

— Я. Да не шумите вы так, весь подъезд перебудите.

— А я слышу, шастает кто-то. — Соседка переступила порог, аккуратно прикрыла за собой дверь. — Решила, что воры забрались. И вправду хотела милицию вызывать. А ты чего вернулась-то? Неужели про иродов этих узнала?

— Про каких иродов?

— Вот не зря ж люди говорят про Божий суд, — затараторила баба Люба, — за злодеяния каждому воздастся. А что это мы на пороге стоим? Хоть на кухню пригласи соседку-то.

— У меня только чай, — сказала Тина рассеянно.

— А мне другого не надо, мне и чай сгодится. — Баба Люба поставила швабру в угол прихожей, расправила складки на юбке, шмыгнула в кухню.

— Отомстил за твои страдания-то Боженька! — послышался оттуда ее дребезжащий голос.

— Кому отомстил? — Тина прошла на кухню, присела к столу.

— Так тем гадам, что тебя покалечили, и отомстил, прибрал к себе неразумных. Аккурат в тот день, как ты уехала, и прибрал. Их только под утро нашли, холодненьких, всех пятерых…

— Почему пятерых? — переспросила Тина, сжимая чашку враз озябшими руками.

— Так пятерых! Мишку твоего и дружков его закадычных. Угорели они, как есть угорели. Водку пили в каптерке, той, что при старой школе, в печке огонь разожгли, а заслонку не открыли. А там же нора, а не каптерка, окон нет, только дверь…

Тина испуганно всхлипнула. Она знала эту каптерку, сама там не раз бывала вместе с Мишкой. И старую закопченную печурку помнила прекрасно. Да, иногда они ее разжигали, чтобы согреться. Но не в июне!..

— Если бы хлопцы не поупивались, так все бы живы остались. — Баба Люба покачала головой. — Эх, водка эта проклятущая! Что с людьми творит?! А в каптерке той, рассказывают, шесть пустых бутылок потом нашли. Стало быть, каждому по бутылочке и еще сверх того. Это ж доза, я тебе скажу…

Тина не дослушала, бросилась в ванную. Ее рвало долго и мучительно, так, словно это она только что выпила «по бутылочке и даже сверх того».

— Ну, горемычная, как ты там? — В дверь поскреблась баба Люба.

— Нормально. — Тина умылась, вытерла лицо полотенцем.

Упились, зажгли печку в июне, угорели… все до единого, и Миша с ними. Божья кара…

Из ванной Тина вышла с твердым намерением бежать. Не важно куда, да хоть куда глаза глядят, только бы как можно дальше отсюда…

На сборы ушло пять минут. Ничего не понимающая баба Люба путалась под ногами и тихо причитала. На объяснения не оставалось времени, надо уносить ноги. Она напишет бабе Любе письмо, может быть, как-нибудь потом.

— Да куда ж ты собралась, оглашенная?! — Старушка мертвой хваткой вцепилась в ее руку. — Ведь только ж приехала. Пойдем-ка ко мне, я тебе яишенку пожарю.

— В другой раз! — Тина чмокнула бабу Любу в щеку. — Мне надо бежать.

…Она не успела, опоздала всего на каких-то пару минут. За дверью ее ждал дядя Вася и двое незнакомых мрачных парней.

— Доброе утро, — сказал дядя Вася и вежливо поклонился бабе Любе.

Тина предприняла отчаянную попытку прошмыгнуть мимо него. Попытка успехом не увенчалась — не переставая улыбаться, дядя Вася поймал ее за шиворот, легонько встряхнул.

— Далеко собралась?

— Не ваше дело! — она попыталась вывернуться.

— А что это ты с дитем так обращаешься?! — Неустрашимая баба Люба потянулась за шваброй.

— Успокойся, мать, — сказал дядя Вася миролюбиво, — ничего плохого я ей, — он снова встряхнул Тину, — не сделаю. Знаешь, что она натворила?

— Что? — спросила баба Люба.

— Удрала из дому, от родного отца.

— Да что ты говоришь?! — ахнула старушка и с укором посмотрела на Тину. — А я-то гляжу, приехала одна ночью, вся какая-то взвинченная. Я ж думала, что это из-за похорон, а она вона что, сбежать надумала.

— Я сейчас закричу! — Тина изловчилась и пнула дядю Васю по колену. Другой бы от боли взвыл, а этому хоть бы хны, только зыркнул сердито да зубами скрипнул.

— Кричи, — сказал он после недолгих раздумий. — Только учти, будешь орать, я церемониться не стану, у меня от твоего отца есть все полномочия, даже на воспитательно-показательную порку. Не веришь? Артем! — он сделал знак одному из своих ребят, — покажи ей.

— Слушаюсь, Василий Игнатыч! — Артем сделал шаг вперед, и Тина с ужасом увидела в его руке настоящий армейский ремень.

— Этим? — спросила она шепотом.

— Пряжку только снимем, чтоб не так больно было, — «успокоил» дядя Вася.

— Премного благодарна.

— Рад, что оценила мою заботу. — По каменному лицу было не понять, шутит он или говорит серьезно.

• Предыдущая
• 34/64
• Следующая