Над кукушкиным гнездом (др. перевод) - Кизи Кен Элтон - Страница 17
- Предыдущая
- 17/72
- Следующая
— Таковы правила, которых мы придерживаемся. Конечно, она все равно выигрывает, всегда выигрывает, друг мой. Сама же она неуязвима, а так как время на ее стороне, то в конце концов она достает всех. Вот почему в больнице она считается лучшей сестрой и наделена такой властью. Она мастер обнажать дрожащий либидо…
— Черт с ним. Мне нужно знать, насколько опасно играть с ней в эту игру? Если я начну тихо давить на нее и чем-нибудь доведу, но сам не буду нервничать, она не отправит меня на электрический стул?
— Вы в безопасности, пока владеете собой и держите себя в руках. Для того чтобы поместить вас в отделение для буйных или предоставить лечебные блага электрошока, требуется убедительный довод. Только хватит ли у вас выдержки, мой друг. У вас, с вашими рыжими волосами и такой славной репутацией? Не обманывайте себя.
— Отлично. — Макмерфи потирает руки. — Я думаю так. Вам, ребята, кажется, что у вас здесь настоящая чемпионка. Ну просто — как ты назвал ее? — неуязвимая женщина. Хотелось бы мне знать, кто из вас настолько в этом уверен, что готов поставить немного денег?
— Настолько уверены в чем?
— Я же говорю: кто из вас, умников, готов ответить на мою ставку в пять долларов, которыми я утверждаю, что до конца недели доведу эту бабу, а она меня нет? Одна неделя, и если я не достану ее так, что она не будет знать, куда бежать, то вы выиграли.
— Ты собираешься держать пари? — Чесвик переминается с ноги на ногу и потирает руки, как Макмерфи.
— Да, приятель, все так.
Хардинг и еще некоторые не совсем понимают.
— Это довольно просто. Здесь нет ничего благородного или сложного. Просто я люблю играть. И еще больше люблю выигрывать. Думаю, что смогу выиграть и сейчас, о кей? В Пендлтоне дошло до того, что со мной мужики не хотели ставить и цента — такой я был везучий. Я ведь организовал свою поездку сюда еще и потому, что мне нужны были свежие игроки. Скажу вам так: перед тем как отправиться сюда, я выяснил кое-что о вашей конторе. Чуть ли не половина гребет компенсацию, по триста-четыреста в месяц, и не знает, куда эти денежки воткнуть. Так они и пылятся. Я подумал, что это неправильно и можно сделать жизнь всем нам чуток богаче. С самого начала говорю честно. Я игрок и не собираюсь проигрывать. А что касается этой сестры? Никогда еще не встречал бабы, в которой мужика было бы больше, чем во мне. Так что не важно, возьму я ее или нет. На ее стороне, конечно, время, но у меня очень долгая полоса везения.
Он сдергивает кепку, раскручивает ее на пальце и, как фокусник, ловит за спиной другой рукой.
— И еще. Я здесь потому, что так задумал. Здесь лучше, чем на ферме. И если говорить честно, то никакой я не чокнутый, во всяком случае, раньше не замечал. Сестра ваша этого не знает, у нее и в мыслях нет, что против нее пойдет тот, у кого такой быстрый ум, как у меня. Это преимущество, и оно мне нравится. Итак, я ставлю пять долларов против каждого, кто желает, и утверждаю, что за неделю смогу загнать ей жука в задницу.
— Я не уверен, правильно…
— Все правильно. Осу в пятку, соли на хвост. Раздразню. Разделаю так, что лопнет по всем швам и покажет хоть раз, что не такая уж она непобедимая, как вы думаете. Одна неделя. Ты будешь судьей — выиграл я или проиграл.
Хардинг достает карандаш и что-то пишет в блокноте для игры в пинэкл:
— Вот. Долговое обязательство на десять долларов из тех денег, которые пылятся под моим именем в казначействе. Быть свидетелем такого невиданного чуда для меня, друг мой, заслуживает и большей суммы.
Макмерфи смотрит на бумагу и складывает ее.
— А для вас остальных оно чего-нибудь заслуживает?
Острые выстраиваются в очередь и подходят к блокноту. Макмерфи берет листок у каждого, складывает на ладони, прижимает крепким большим пальцем руки. Мне видно, как пачка в его руке растет. Обводит всех взглядом:
— Вы доверяете мне хранить ваши расписки, ребята?
— Мне кажется, мы можем быть уверены, — говорит Хардинг. — В ближайшее время он никуда отсюда не денется.
Однажды на Рождество, ровно в полночь, еще на старом месте дверь отделения с грохотом распахнулась и ввалился тучный мужчина с бородой, красными от холода кругами под глазами и вишневым носом. Черные фонариками загнали его в угол коридора. Я видел, как он запутался в мишуре, которую повсюду развесил тип из связей с общественностью, и спотыкается из-за нее в темноте. Фонарики светят ему в глаза, он щурится, сосет ус и приговаривает:
— Хо-хо-хо, с удовольствием бы остался, да надо спешить. Знаете, очень плотное расписание. Хо-хо. Тороплюсь…
Черные с фонариками наступают…
Он вышел из отделения только через шесть лет, без бороды и тощий, как палка.
Поворотом одного из регуляторов на стальной двери Большая Сестра может пускать настенные часы с любой, какой хочет, скоростью. Вздумается ей ускорить нашу жизнь — она поворачивает рычажок, и стрелки часов несутся по циферблату, как спицы в колесе. В окнах-экранах быстро меняется освещенность: утро, полдень, вечер бешено мелькают со сменой дня и ночи, и все как угорелые стараются поспеть за этим ложным временем. Ужасная неразбериха из бритья, завтраков, процедур, обедов, лечений и десятиминутной ночи; так что едва закроешь глаза, как свет в спальне орет: подъем! — и снова начинай неразбериху, жми как сукин сын, выполняй суточный распорядок, может, двадцать раз в час. Наконец Большая Сестра видит, что все на грани срыва, сбрасывает газ, и часы успокаиваются, замедляется их ход, словно ребенок баловался с кинопроектором и вот устал смотреть фильм в бешеном ритме, ему надоели дурацкая беготня и писк вместо речи, и он пустил фильм с нормальной скоростью.
У нее привычка включать скорость в такие дни, когда, например, к тебе приходят гости или идет передача из Портленда для ветеранов — то есть когда время хочется задержать и растянуть. Тогда она все ускоряет.
Однако чаще наоборот, ритм жизни замедляется. Она ставит регулятор в положение полной остановки, и застывает солнце на экране, неделями не сдвигается с места даже на волосок, так что кажется, будто замерли листья на дереве, травинки на лужайке. Стрелки часов показывают без двух минут три, и она может удерживать их там, пока мы не проржавеем. Сидишь, отвердевший, не в состоянии шевельнуться, не можешь подняться или передвинуться, чтобы размять мышцы, нет сил глотать и нет сил дышать. Только глаза еще двигаются с одного на другого окаменевшего острого. Они напротив, ждут друг друга, не зная, чей сейчас ход. Старый хроник рядом со мной мертв уже шестой день и гниет на стуле. Иногда вместо тумана она пускает через вентиляционные отверстия прозрачный химический газ, и, когда он превращается в пластмассу, все отделение затвердевает.
Бог знает как долго мы так подвешены.
Потом постепенно она начинает отпускать регулятор, что еще хуже. Мертвое подвешенное состояние я переношу легче, чем сиропно-замедленное движение руки Скэнлона в противоположном углу: третьи сутки она тянется положить карту. Мои легкие всасывают плотный пластиковый воздух, словно проталкивают его через игольное ушко. Хочу пойти в уборную и чувствую, что погребен под тонной песка, который давит на мой мочевой пузырь так, что на лбу трещат искры.
Напрягаю каждый мускул, каждую косточку, чтобы подняться со стула, и тужусь до тех пор, пока не начинают дрожать руки и ноги и болеть зубы. Я жму, жму, а все, что удается, это оторваться на четверть дюйма от кожаного сиденья. Снова отваливаюсь на стул, сдаюсь и выпускаю струйку, замыкаю на левой ноге горячий соленый провод, который включает унизительную сигнализацию, сирены, мигалки. Все вопят, бегают, большие черные разбрасывают толпу налево и направо, бросаются сломя голову ко мне, размахивают ужасными пучками мокрых медных проводов, которые шипят и трещат, замыкаясь при контакте с водой.
Иногда мы все-таки получаем послабление от регулировки времени: когда находимся в тумане; тогда время ничего не значит, оно, как и все остальное, теряется в сплошной пелене. (С момента появления Макмерфи в отделении туманную машину еще не включали ни разу. Бьюсь об заклад, он ревел бы как бык, если бы напустили тумана).
- Предыдущая
- 17/72
- Следующая
