Последнее искушение Христа (др. перевод) - Казандзакис Никос - Страница 35

• Предыдущая
• 35/112
• Следующая

— Иисус, сын плотника.

— А меня — Иеровоам. Еще меня зовут Сумасшедшим братом и Горбатым братом. Такие дела. Господь меня наделил черствой коркой.

— Какой черствой коркой?

— Не понимаешь, безмозглый дурак? — рассмеялся горбун. — Это я о своей душе. А когда я помру — спокойной ночи, счастливых снов, — дьяволу придется потрудиться, чтобы сгрызть ее.

Он распахнул маленькую дверцу:

— Заходи. Я постелил тебе там, в левом углу.

И зайдясь в кашле, он подтолкнул Иисуса внутрь кельи:

— Спи спокойно, мой прекрасноликий, и счастливых тебе снов. Не пугайся, если приснятся женщины, — у нас ведь тут обитель.

И фыркнув от смеха, он захлопнул дверь. Сын Марии стоял не шевелясь в кромешном мраке… Глаза с трудом привыкали к темноте. Но мало-помалу из нее начали проступать выбеленные стены, в нише блеснул кувшин, а в углу, прямо напротив себя, он увидел два горящих глаза.

Вытянув руки, он медленно двинулся вперед, но тут же споткнулся о расстеленную циновку и остановился. Два глаза неотрывно следили за каждым его движением.

— Добрый вечер, приятель, — поздоровался сын Марии со своим соседом, но ответа не последовало.

Сжавшись в комок, подтянув колени к подбородку и сдерживая дыхание, Иуда сидел, прислонившись к стене, и не спускал глаз с Иисуса.

«Иди сюда… иди… иди… — шептал он про себя, прижимая к груди нож. — Иди, иди, иди сюда, — бормотал он, глядя на приближающегося Иисуса. — Иди, иди, иди…» — завораживающе шипел он.

Ему казалось, что он снова в своей родной деревне — Кариоте Идумейской. Точно так же его дядя завораживал и подманивал шакалов и кроликов, лежа на земле и впившись глазами в жертву: «Иди, иди, иди». И животное подчинялось и, склонив голову, начинало медленно приближаться.

— Иди, иди, иди, — шипел Иуда, сначала мягко и нежно, потом громче, громче, уже злобно и угрожающе, и сын Марии вскочил на ноги. Кто был с ним рядом? Кто шипел? Ноздри его почуяли запах охотника, и он понял.

— Иуда, брат мой, ты ли это? — тихо спросил он.

— Убийца! — взревел тот, вскакивая на ноги.

— Иуда, брат мой, — ответил сын плотника. — Убийца страдает больше, чем распятый.

Рыжебородый бросился на Иисуса и схватил его за плечо.

— Я поклялся своим братьям зелотам и матери распятого, что убью тебя. Милости прошу, римский прихвостень. Я звал, и ты откликнулся на мой зов.

Он запер дверь, снова вернулся в свой угол, сел там на корточки и уставился на Иисуса.

— Ты слышал, что я сказал?! И не вздумай мне тут болтать. Готовься!

— Я готов.

— Тогда не кричи. Быстро! Я хочу уйти сегодня ночью.

— Я рад видеть тебя, Иуда, брат мой. Я готов. Но пришел я не на твой зов, а на зов Господа. Он в своей безграничной милости обо всем позаботился. Ты пришел как раз вовремя, брат мой, Иуда. Сегодня душа моя очистилась, я освобожден: теперь я могу предстать перед Господом. Я устал бороться с Ним, я устал жить. Вот мое горло, Иуда, я готов.

Кузнец тяжело вздохнул и нахмурился. Ему не нравилось, ему все это совершенно не нравилось — он не хотел распарывать горло римскому прихвостню как беззащитному ягненку. Он хотел сопротивления, рукопашной борьбы, схватки, приличествующих настоящим мужчинам, а убийство, как справедливая награда в поединке, должно было произойти в самом конце, когда кровь кипит…

Он взглянул на сына Марии, который стоял перед ним в ожидании, покорно вытянув шею, и, схватив его своей лапой, отшвырнул в сторону.

— Почему ты не сопротивляешься? — зарычал кузнец. — Что ты за мужчина? Вставай и сражайся!

— Но я не хочу, Иуда, брат мой. К чему мне сопротивляться? Я хочу того же, что и ты, и Господь хочет того же — иначе зачем бы Ему потребовалось с таким совершенством соединить все разрозненные куски моей жизни воедино. Разве ты не видишь: я пошел в обитель, ты последовал туда же, я пришел, и сердце мое очистилось, я готов к смерти, ты взял нож, спрятался в этом углу и приготовился к убийству, дверь открылась, я вошел… Ну какие тебе еще нужны знамения, Иуда, брат мой?

Иуда не ответил. Он в бешенстве грыз свой ус, кровь толчками то поднималась к голове, воспламеняя мозг, то отливала вниз, покрывая его лицо мертвенной бледностью.

— Зачем ты делаешь кресты? — наконец громовым голосом произнес он.

Плотник опустил голову. Это было его тайной — как он мог раскрыть ее? Почему кузнец должен принимать на веру сны, которые посылает ему Господь, или голоса, которые он слышит в одиночестве, или боль, терзающую его мозг и пытающуюся оторвать его от земли? А он сопротивляется, отказываясь от вознесения — поймет ли это Иуда? Поймет ли рыжебородый, что он отчаянно хватается за любой грех, только чтобы остаться на земле?

— Я не могу тебе объяснить, Иуда, брат мой. Прости меня, — сокрушенно промолвил Иисус, — но я не могу.

Кузнец поерзал, чтобы получше разглядеть в темноте лицо жертвы и, найдя удобное положение, впился в него жадным взглядом. «Не могу понять, что он за человек? — в который раз спрашивал себя Иуда. — Кто его ведет, дьявол или Бог? Но как бы там ни было, да будет он проклят! Я не могу резать ягнят; людей — да, но не ягнят».

— Ничтожество! Трус! — разразился он. — Да провались ты в тартарары! Тебя бьют по одной щеке — а ты? Ты подставляешь другую! Увидел нож — и тут же подставляешь свое горло. Да к тебе даже притронуться никто не может, не замаравшись!

— Бог может, — безмятежно возразил сын Марии.

В нерешительности кузнец крутил в руках нож. И вдруг ему показалось, что он видит мерцание вокруг головы Иисуса. Ужас охватил его, руки заходили ходуном.

— Может, я действительно болван, — промолвил он, — но объясни, я постараюсь понять. Кто ты? Что тебе надо? Откуда ты взялся? Что за байки окружают тебя со всех сторон — цветущий посох, удар молнии, голоса, которые ты слышишь по ночам? Открой мне свою тайну! В чем она заключается?

— В жалости, Иуда, брат мой.

— В жалости к кому? Кого ты жалеешь? Себя из-за своего ничтожества и трусости? Или, может, ты жалеешь Израиль? Ну, говори! Израиль? Я хочу, чтобы ты сказал мне, слышишь? Мне нужно только это, и больше ничего. Ты мучаешься из-за страданий Израиля?

— Из-за человеческих страданий, Иуда, брат мой.

— Забудь о людях! Греки, уничтожавшие нас столько лет — да будь они прокляты! — тоже люди. Римляне тоже люди, но они топчут нас и святотатствуют в Храме. Какое нам до них дело? Ты должен думать об Израиле и жалеть его. Все остальное может идти к дьяволу!

— Но я жалею не только людей, Иуда, брат мой, но и шакалов, ласточек, траву.

— Ха-ха-ха! — зло рассмеялся рыжебородый. — А муравьев?

— Да, и муравьев тоже. Все от Бога. Когда я склоняюсь над муравьем, в его черных блестящих глазках я вижу лик Господа.

— А если ты склонишься над моим лицом, сын плотника?

— Там тоже очень глубоко я вижу лицо Бога.

— И ты не боишься смерти?

— А почему я должен бояться ее, Иуда, брат мой? Смерть — это дверь, которая открывается, а не закрывается. Она открывается, и ты входишь.

— Куда входишь?

— К Господу.

Иуда вздохнул с досадой. «Этого парня не поймаешь, — подумал он, — его не поймаешь, потому что он не боится смерти». Облокотившись на лежанку, он смотрел на Иисуса в поисках какого-нибудь решения.

— А что ты будешь делать, если я не убью тебя? — промолвил он наконец.

— Не знаю. Все в Божьей воле… Я хотел бы говорить с людьми.

— И что ты собираешься им сказать?

— Откуда я знаю, Иуда, брат мой? Я лишь открываю рот, слова в него вкладывает Господь.

Нимб над его головой стал ярче, его бледное печальное лицо сияло, взгляд огромных черных глаз обволакивал Иуду несказанной нежностью. Рыжебородому стало не по себе, и он опустил глаза. «Я не стал бы его убивать, — думал он, — если бы был уверен, что он действительно поднимется и обратится к израильтянам с призывом бороться с римлянами».

— Чего ты ждешь, Иуда, брат мой? — спросил юноша. — Или Бог не послал тебя, чтобы убить меня? Может, Он хочет чего-нибудь другого, неизвестного даже тебе, и ты сейчас, глядя на меня, пытаешься понять это? Я готов умереть, но я готов и жить. Решай!

• Предыдущая
• 35/112
• Следующая