Переводчик - Евстигней И. - Страница 46

• Предыдущая
• 46/81
• Следующая

– Но он ещё силён. Посмотри, как люди любят его, – прошептал в ответ его собеседник.

– Ты ошибаешься, брат. Это не любовь. Это страх. Их бог не любит их, он не любит никого. Он скрывается в своей башне, чтобы никто не увидел, что у него нет души, что вместо души у него мёртвая пустынь и гордыня. Эта башня настолько велика, что с её высоты он уже не видит ни земли, ни людей.

– Но брат Даниил сказал, что, пока эта башня возносится до небес, люди будут почитать Мардука. И погрязать во грехе. И мы не в силах ничем им помочь.

– Мне тоже, брат, больно смотреть на людей. На то, что они творят с собою. Как губят свои души. Пойдём отсюда…

Я выждал несколько секунд, потом быстро повернулся, отыскал глазами в толпе удаляющихся парней и поспешил вслед за ними. Вскоре мы покинули многолюдный старый город и вышли на улицу, идущую вдоль реки по зажиточному району Шуанна. Узкие улочки, пересекавшие нам дорогу, по правую руку упирались в массивные ворота из потемневшей меди; некоторые из ворот были распахнуты настежь, и оттуда доносилось глухое, едва слышное урчание реки – словно гигантский водяной дракон тяжело ворочался у стен домов, связанный, перетянутый мостами, усмирённый кирпичными стенами и огромной паутиной вырытых вручную каналов и арыков. Мы вышли из города через ворота Ураша, щедрого бога-землепашца, за которыми начался бедняцкий район Литаму. Постепенно дома становились всё ниже, всё беднее, сильно пахло речной водой и гниющими водорослями. Наконец мы свернули в узкий проулок, ведущий прочь от реки. Здесь домишки стали совсем уж никудышными. Сложенные из высушенных на солнце кирпичей и обмазанные речной глиной, смешанной с камышовой соломой, они сильно смахивали на облезлых выдр. Юноши подошли к рассохшейся деревянной калитке, врезанной в невысокую стену из крошащегося известняка, и скрылись за ней. Я тоже подошёл к калитке и остановился, не зная, что делать дальше. Воздух был раскалён полуденным зноем, но меня знобило от холода. Тьма, как голодная гиена, следовала за мной по пятам, я чувствовал её леденящее дыхание глубоко в груди, там, где бился, напрасно пытаясь согреть моё тело, горячий и неутомимый комочек мышц. Я поплотнее закутался в тёплый шерстяной плащ, зарывшись в складках руками, чтобы хоть немного согреть ледяные пальцы.

Зачем я пошёл за этими людьми? Точно сказать я не мог. Они говорили про башню Этеменанки… про бога Мардука… про то, что, пока эта башня возносится до небес, люди будут погрязать во грехе… Какая-то мысль промелькнула у меня в голове в тот миг, когда я услышал эти слова, и заставила меня пойти вслед за ними. Но сейчас я не мог её вспомнить, мысли с трудом ворочались в холодном скользком мозгу. Ненависть к башне? Они так же ненавидели башню, как и я? Возможно, это нас и роднило?

– Что же вы стоите, юноша? – вдруг раздался за моей спиной приветливый голос на арамейском. Я обернулся и увидел рядом с собой невысокого коренастого мужчину.[22] Его взгляд был полон такого тепла и радушия, что, казалось, всё его лицо было освещено мягким светом.

Я растерянно молчал, не зная, что ответить.

– Заходите, – мужчина сделал приглашающий жест рукой. – Да заходите же, не стесняйтесь.

Я толкнул калитку – старое дерево оказалось тёплым и приятным на ощупь, петли мягко заскрипели – и шагнул в заросший ивами дворик. В середине дворика между двумя галереями умиротворяюще журчал фонтанчик в мозаичной чаше, рядом с ним на деревянной скамье за длинным столом сидели несколько человек и мирно беседовали, их тихие голоса сливались с журчанием воды. Нитяные ветви ив мягко колыхались под ласковыми дуновениями ветра, как водоросли на дне реки.

– Приветствую вас, – мужчина кивнул сидящим людям, среди которых я разглядел тех двух парней. – У нас новый друг. Его зовут…

И он вопросительно посмотрел на меня. Я с трудом сглотнул слюну, хотел что-то ответить, но ненасытная гиена-тьма наконец дождалась, улучила момент – придавила мне грудь мощными лапами, опалила леденящим смрадным дыханием, слизала из сердца жалкие крохи тепла, и я рухнул в холодную, скользкую мглу…

– На допрос! – меня больно пнули под рёбра и вздёрнули на ноги…

Я с трудом приоткрыл глаза и смотрел, как на слипшихся ресницах повисла рубиновая капля пота, упорно не желая скатываться на пол. Всё тело спеленала тягучая ноющая боль. Лучше пока не шевелиться, полежать смирно… Да нет, не собирался я строить из себя героя на этом чёртовом допросе, да и не строил. Какого хрена? Выложил всё сразу как на духу, без утайки – и про то, что я русский, и что переводчик, и про опус профессора Линга, и про то, что меня заинтересовала его теория миграции и эволюции народов, живущих вдоль побережья Атлантического океана, и я решил лично убедиться в её достоверности, для чего и приехал в ИДАР, и про ненамеренное похищение Шаха из клиники для душевнобольных. Умолчал только про третий слой и про то, что именно прочитал на нём в том треклятом научном труде – но кого, в самом деле, интересуют мои полубредовые идеи?

Но, видимо, от меня хотели услышать совсем другое. Беспристрастно выслушав моё почти чистосердечное признание, бородатый араб в бедуинском платке и военном френче окинул меня презрительным взглядом и попросил «говорить правду и только правду», поскольку это было «в моих же лучших интересах». Да какую ещё к чертям правду? Что именно им от меня нужно?!!!..

Когда я повторил свой рассказ в третий раз, араб резко поднялся и с нескрываемым отвращением бросил:

– Продолжим разговор в следующий раз. Надеюсь, ты сделаешь правильные выводы.

Махнул рукой тройке дюжих охранников, всё это время стоявших у меня за спиной, и вышел.

Били меня несильно, скорее для профилактики, чтобы «сделал правильные выводы». От большинства ударов я легко уклонялся – не полностью, а так, чтобы они чувствовали, что бьют, но при этом их удары приходились вскользь, не причиняя мне особого вреда. Конечно же, я не обольщался. Ещё пару-тройку допросов, и мне будет не до того, чтобы играть в такие вот" салки", и двадцать лет занятий лучшим в мире боевым искусством не помогут…

Тяжёлая железная дверь заскрежетала на массивных петлях, забитых вездесущим песком, и в проём втолкнули Шаха. Выглядел он куда хуже, чем я. Из рассечённой брови струйкой сочилась кровь, синяки на лице были настоящими, не то что у меня. И это после первого допроса. А что будет дальше? Даже думать тошно… Я усадил его на пол и стал рыться в карманах в поисках носового платка. Неожиданно в заднем кармане джинсов я нащупал жёсткий свёрток. Да это же страницы из той книжки с наркотическими стихами, которые я вырвал в аэропортовском подвале! Я совсем про них забыл, и почему-то их у меня не отобрали при обыске. Я вытащил свёрнутые вчетверо листы тонкой папиросной бумаги, хотел было разорвать их и выкинуть в окно, но остановился… Подожди… Кто знает, что с нами будет дальше? Может быть, эти стихи ещё пригодятся нам как обезболивающее. Я аккуратно свернул листы и засунул их обратно в карман.

Потом оторвал от подола футболки длинную полоску, смочил её в кружке, которую оставили стоять прямо на солнечном пятаке, и вода в ней нагрелась почти до кипятка. Шах дёрнулся, когда я приложил мокрую ткань к рассечённой брови, но я прижал его коленом к стене и тщательно промыл раны. Как же они его вообще допрашивали? Он же ничего не понимает. Бедный мальчишка…

И во всё это втянул его ты! Ладно, сам влез в дерьмо по уши, так ещё и больного парня впутал! А то как же? Этот же мир создан только для тебя, для тебя одного! Всё в нём крутится вокруг тебя и ради тебя – я люблю, я хочу, я ненавижу, я сделаю, я разберусь, я решу, я спасу, я, я, я… просто какая-то персональная вселенная для твоего личного пользования, где все остальные играют жалкие роли статистов…

Я отодвинул кружку с остатками воды и сел рядом с Шахом. Горячий воздух раскалённым маслом струился по коже, затекал в лёгкие, обжигая нежные бронхи. Губы запеклись, сердце с трудом проталкивало загустевшую в кисель кровь по сосудам. Мне было плохо. Просто плохо. По-человечески. Безысходно, тоскливо и плохо… И я почему-то запел… Ну да, запел. Старую протяжную бедуинскую песню, в которой пелось о пустыне и солнце, о песчаном море и иссушающем самуме, о жизни и смерти. Она была написана на каком-то древнем туарегском наречии, поэтому я сам не до конца понимал её слов…

• Предыдущая
• 46/81
• Следующая