Философские сказки - Фламмарион Камиль - Страница 1

В швейцарской деревушке, окруженной зеленеющими пастбищами, встретились однажды два академика. Один из них был членом академии нравственных наук, а другой — членом академии физических наук неизвестной мне страны.

Они вели учтивую и остроумную беседу о живых существах и о вещах.

Эти двое ученых почти не расходились во взглядах, хотя разбирался довольно сложный вопрос: они толковали о многочисленности миров и о жизни во вселенной. Для них жизнь была только своего рода игрой природы, вторичным земным зачатием, произошедшим благодаря химическим условиям окружающих стихий в эпоху первичного образования нашей планеты.

— Ничто не показывает, — говорил один из академиков, — что эти условия были осуществлены на другой планете, и что жизнь проявилась там в какой-либо иной форме.

— У Вольтера не было недостатка в уме, — прибавил второй, — когда он сказал, что мы имеем такое же основание допускать существование жителей на других планетах, как человек, имеющий блох, предполагает, что они также есть и у остальных людей.

— Впрочем, — возразил первый, — теперь уже не так легко осуществить условия жизни. Для этого нужны кислород, водород, азот и углерод, причем в установленных пропорциях, а также известная температура, ниже и выше которой невозможна жизнь.

— Мир, лишенный кислорода, вечно оставался бы необитаемым.

— Много говорят о планете Марс. Но в ее атмосфере недостает нескольких тысячных долей углекислоты, которые содержатся в нашей, и вот благодаря этому и невозможна на Марсе ни животная, ни растительная жизнь.

— Мы должны исключить из рамок жизни планеты, окруженные лишь легкой атмосферой, как Марс; планеты, окруженные плотной атмосферой, как Юпитер; те, которые имеют слишком много тени, как Сатурн под своими кольцами; те, у которых ось вращения слишком наклонена, как Уран; планеты, слишком удаленные от солнца, как Нептун; те, которые к нему слишком близки, как Меркурий.

— Еще не достаточно размышляли об этих воображаемых предположениях, предписанных законам самой природой. Одна лишь температура предусмотрительно ограничивает рамки жизни. Ниже нуля— это лед, вода становится плотной, ее движение останавливается. Альбумин сгущается, по крайней мере, на 60°, сообразно с качеством. Жизненный простор не так велик, как это думают. Разве наш старый товарищ Бабинэ не сказал на одном собеседовании, что Юпитер не может быть обитаем вследствие своей вечной весны и отсутствия времен года, так как без зимних морозов злаки росли бы, как трава, а без хлеба нельзя жить? Быть может, это было преувеличено…

— К тому же, — возразил член академии физических наук, — что такое протоплазма? Белковое вещество, образовавшееся из соединения углерода, водорода, азота, кислорода и серы. Причем, химические элементы соединяются между собою только в определенной пропорции. Если мне не изменяет память, то молекула альбумина образовалась из 240 атомов углерода, 392 атомов водорода, 75 атомов азота, стольких же кислорода и 3 атомов серы, что в совокупности дает 785 атомов различных простых тел. Нельзя предположить альбумин иначе составленным. A так как протоплазма — это основа жизни, само жизненное вещество, то невозможна никакая жизнь без этого атомического сочетания. Монера и клетка не могут существовать без этих элементов.

— Незачем даже ссылаться на весь этот анализ! — ответил член академии нравственных наук. — Не спускаясь до животных и, особенно, до примитивных организмов, разве мы сами не чувствуем недостаточность рамки? Почему мы находимся здесь, посреди этих гор и этих долин? Чтобы дышать более чистым воздухом, чем воздух наших шести и семиэтажных домов, наших мест гулянья, зараженных бактериями, наших слишком запруженных народом улиц, наших законопаченных зал, наших театров и даже наших учреждений. И вот каникулы предписаны самой гигиеной. Но уже теперь приезжает слишком много людей в эту Швейцарию, когда-то тихую и пустынную. Вот отели, которые завоевывают озера и взбираются на вершины.

— Придется бежать в Тироль, в Штирию, Венгрию, Трансильванию, чтобы наслаждаться чистым воздухом, солнцем, горами, лесами, — предохранительным средством против яда больших, убийственных скоплений народа. К счастью, человечество умеет останавливаться в своем росте. Еще долго сохранятся, так сказать, оазисы спокойствия. Что же касается морских купаний, то разумнее всего совсем от них отказаться. Это — настоящее болото.

— Хорошо же! Вот закон жизни. Ч истый кислород, солнце и свет! Птицы его понимают лучше нас. И не только птицы; сами насекомые, вся природа. Нет, двух мнений здесь не может быть. Я не считаю обитаемыми Марс, Венеру и Юпитера, если у них нет нашей атмосферы.

— Да, — ответил, как эхо, компаньон по прогулке, которого уже начинал немного утомлять дневной зной, и который сел на краю дороги, — да, здесь не может быть двух мнений. Может быть, мы присядем? Не находите ли вы, что мы уже немного удалились от отеля?

Невдалеке от двух академиков, как раз посреди дороги, — простите за это примечание, но мы ведь в чистом поле, — шли известные следы прохождения стада коров. Два жесткокрылых насекомых, два навозных жука, работали с очень деловым видом над одной из этих куч, занятые изготовлением пилюль, избегая чистого кислорода, солнца и света. Даже скорее их окружал офосфоренный кислород, сера и аммониак.

— Какой вкусный, сладкий пирог, — сказал один из навозных жуков.

— Я предпочитаю эту бабу, — возразил другой, при помощи своих жадных челюстей извлекая кусок из середины, особенно маслянистой.

Но надо еще вас познакомить с моими двумя навозными жуками.

A сначала, если вы сомневаетесь в их языке, я вас попрошу принять к сведению, что их язык — это немой язык, немой для нас. Вы, по всей вероятности, наблюдали за выражением хвоста собаки. Разве эти движения не выражают все чувства? Веселость, радость, удовольствие, грусть, страх, гнев? Это немой язык, не менее выразительный, чем все оттенки лая.

Насекомые разговаривают не хвостом, а сяжками. И они великолепно понимают друг друга. В качании сяжек, как в движении хвоста собаки, они рассказывают друг другу все, что имеют сказать, не забывая безмолвия хитрости, я хочу сказать, неподвижности ожидания для более верной поимки добычи.

Эти навозные жуки, любители пастбищ и испражнений рогатого скота, живут в коровьем навозе. У каждого свой вкус.

Их называют, если я не ошибаюсь, сорris lunаires. Из глистов, разбросанных вдоль всей дороги, они делают в своих норах запасы каловых пилюль, куда они кладут свои яички, и которые служат их малюткам молоком, первой пищей, сочным медом. Эти пилюли, пилюли священного скарабея (навозного жука), боготворимого египтянами и когда-то служившего символом земного шара. Итак, мы находимся в великолепной компании.

Взгляните на них, на этих скарабеев, навозных жуков с зелеными надкрыльями, бронзовыми щитками, с блестящими латами рыжеватого цвета, с гордым челом, с заостренными щупальцами, принадлежащих к разнообразным и бесчисленным семействам, рассеянным по всему свету, взгляните на них за работой и послушайте их, поймите их язык.

— Правда, нет ничего лучше коровьего навоза! — жестикулирует один из них за десертом роскошного пира.

— Овечий помет вкусен в другом роде, — замечает второй с презрительным видом.

Стая воробьев, которая в течение целого часа видела, как там двигались одни только стада, говорила между собою: «О! Когда же, наконец, пройдет лошадь?» Она дает пищу птенчикам.

A наши навозные жуки угощались иначе, чем воробьи, которые отбирали клювом из всей оставленной стадами пищи. Матери работали для будущего их рода, хотя еще там не было ни одного снесенного яйца. Они устраивали себе гнезда в земле, снабжали их запасом этих питательных пилюль, и в этих мягких катышках умели они делать маленькие углубления, чтобы класть туда яйца, так что личинки, даже в момент своего вылупления, находили приготовленную пищу, единственную, которая им годилась. A какие заботы прилагали они, чтобы помешать им затвердеть! Диалоги между отцом и матерью в этот день не имели другой темы, другой цели. Для них весь мир, настоящее и будущее заключалось лишь в помете, в навозе.