Моя душа состоялась. Дневник Алены - Полюшкина Елена Викторовна - Страница 11

• Предыдущая
• 11/134
• Следующая

Отражение на поверхности зеркала – губ.

29.03. Я думаю, надо написать сейчас, по свежим впечатлениям, когда все еще очень четко остается в памяти. Моя первая встреча с поэтом. Общепризнанным, известным. Хотя это понятие достаточно растяжимое. Но не в этом дело. Смысл в том, что в данный момент в данном обществе этот поэт (не буду разбирать его творчество) признан и печатается. Так сказать, «пожирает» лавры.

Когда мы только подходили к дому на Смоленской площади, я была в состоянии хуже некуда. Сердце сходило с ума. Руки тряслись. Бросало то в холод, то в жар. Трусила дико. Внешне выглядел примерно так, как я предполагала. Небольшого роста, довольно суровый на вид старикан, казался уже совсем старым – ходил с трудом. Но я потом посмотрела в энциклопедическом словаре – всего 66 лет. Выглядит старше. Проводил нас с Таней в свой кабинет. Квартира довольно большая. От холла, который является как бы центром, во все стороны расходятся многочисленные комнаты, я запуталась их пересчитывать, к тому же у меня кружилась голова. Кабинет именно такой, какой должен быть у представителя богемы. Достаточно большой. Вдоль одной стены стоят старые книжные шкафы. Множество книг, фотографий. Мне врезалась в память фотография Ахматовой. Вообще, вся мебель старинная. Вдоль противоположной стены – диван. Изогнутые ручки, старое крепкое дерево. Обивка под старину. Так же, как и у кресел. У окна массивный стол – настоящий слонище. На одной резной ноге. Впечатление величественности. На столе ко всему прочему лежала книга стихов Винокурова. Было ли это случайно? Не знаю. Может быть, и нет. Усадил нас в кресла. Взял папку с моими стихами. Я почему-то думала, что придется читать вслух. Первой была «Черная кошка». Мне кажется, в любом случае она была показательным оглавлением всей подборки. Сначала каждый лист читал очень медленно. Я была в состоянии, близком к обмороку. Стоило только взглянуть на его суровое сосредоточенное лицо, на всю обстановку этой комнаты, которая как-то действовала на меня. Угнетающе? Величественно? Я сейчас вспоминаю, и кажется, комната как комната – ничего особенного. Но чувство, которое я испытывала тогда, запомнилось. Потом начал быстрее переворачивать листы, под конец только перелистывал, до конца не дочитал. Мое сердце упало в пятки. И началось. Всего, что он говорил, не пересказать. Это долго и скучно. Знаменитый поэт уделил мне как-никак 50 минут. Сначала я была ужасно расстроена, но после нескольких фраз, после которых я убедилась, что такой уровень разговора не стоит моих нервов, – успокоилась. Нет, у меня еще был момент, когда мне хотелось пойти в словесную атаку, я стала дико злой. Но и это чувство прошло, осталась успокоенность оттого, что я пишу хорошо и мне никто не в силах помешать.

Главное – в моих стихах он не понял ничего. Он начал рассуждать на общие темы. Разбирал способы стихосложения, которые были во времена его молодости, и выражал недоумение по поводу «безалаберного отношения» к рифме и грамматике, Выдергивал строчки из «Кошки». Перевирал нещадно. Сказал, что не понимает даже 30% написанного. Вспоминал годы войны и говорил, что в моих стихах нет биографии. Короче, несносно. Этот «гигант» советского стиха уделил мне 50 минут, к концу беседы я поняла, что он не столько разбирает мои стихи, конкретно объясняет какие-то вещи, а скорее защищает свое старое. Свой мир, ту систему стихосложения и мысли, которые близки ему. Он не понимает моего мировоззрения, не может войти в мои стихи, и он защищает себя пред тем новым, которое выплеснулось в наши дни в литературу. Он не может не чувствовать внутренней враждебности моего образа мысли не столько по грамматическим новшествам, а по чувственной, смысловой интенсивности, накалу образов, чувств, по разнообразию и богатству внутреннего мира. Он – представитель отжившего поколения, в том, что он не понимает нового, его беда. Не дано. Но все же подсознательно чувствует – что-то все же в этих стихах есть, как он мне сказал.

30.03. Какие прекрасные бывают виды нашей природы из окна поезда! Небо уносится восторженным пением и зовет за собой. Притягивает. Нежит. На всем этом лазуритовом фоне тонкие веточки деревьев. Кусты растопырили лохматые руки, как чудовища, провалившиеся по пояс в сугробы. Овраги бесконечными пульсирующими волнами теряются к горизонту. А там небо белее, сливается со снежной равниной. Только там, где выступают ряды лесопосадок, врезается в их острые края. Контрастно. Вот несколько деревьев, каждое можно разглядеть подробно.

На фоне молочного неба резко и остро выступают. Каждая веточка, как замерзшая на ветру нитка. Черная твердая земля гигантскими каплями расплавляет снежную нетронутость полян. Во всей этой размягченной от солнца расслабленной покорности деревьев, снега, оврагов, неба как будто притаилось ожидание. Дыхание Весны в ветре и ветках. В каждом вздохе и движении.

«По имени и житие»

Имя рифмуется с жизнью.

Имя рифмует жизнь.

Человек, соответствующий своему имени в жизни, достоин высшего предназначения. Ему даруется понимание иных смыслов.

2.04. Прочитала стихи Винокурова и о нем. Он и не мог принять мои стихи. Мы очень разные. Мне большинство его стихов не понравилось, он не понимает мои.

Его упрек – в стихах нет биографии. А разве в стихах главное – факты? Он гордится своей биографией. Как будто это его заслуга. Да, он попал в такое время, много видел. Конечно, это интересно, хотя и драматично. Но ведь в любое время есть события души, мысли, чувства. А события пусть описывает история. Когда он пишет: за стеной вздохнула женщина – это событие или нет? И насколько оно важно? Нет, в этой его мысли есть что-то неправильное, но я не могу возразить ему связно, ясно и доказательно. У него часто за событиями нет чувства. Есть мысль, а чувства нет. Может, я неточно выражаюсь. Т.е. чувство какое-то общее, какое должно быть. И еще. Это у него часто просто зарифмованная мысль. Он думает, что я усложняю все, а я просто так вижу. Вот он слышит за стеной женщину, а мне это неинтересно, я слышу голоса разлуки, вечера, булыжников. Его стихи какие-то одномерные, они заканчиваются в соседней комнате. Многоточием в соседнюю комнату. А нужно – в вечность. Ну и вообще. Может быть, я и изменюсь. Сама. Но я не хочу, чтобы меня изменяли.

Еще о Винокурове. Он сказал мне замечательную вещь: «Слушайте меня, но не слушайтесь». И еще: «Я уверен, Вы будете учиться в Литературном институте». Хотелось бы верить. А то, что он не может взять меня в свой семинар, меня ничуть не расстраивает. Я бы и сама не хотела учиться у него. Чтобы все время выдергивать строки и делать недоуменное лицо? Спасибо. Я не знаю, нужна ли мне учеба в Литературном институте? Я думаю, может, это не обязательно. Нет, я не готовлюсь таким образом к непоступлению, просто хочется разобраться в своих чувствах. В конце концов, не поступить – это не смертельно. А если поступать – чтобы действительно получать наслаждение от учебы. И, конечно, с преподавателем, который интересен и уважаем и как поэт, и как человек. Я привыкла, чтобы все в жизни складывалось так – все обстоятельства зависели от меня. Я сама распоряжаюсь всем и всеми. Этот своеобразный диктат в характере. Но я не собираюсь давить на людей своими идеями, никого не хочу учить и воспитывать. Я хочу сама полностью распоряжаться своей судьбой. Только и всего.

А все-таки, сказали же мне покровители еще тогда, когда только-только началась моя дорога в поэзию, в открытие этого нового мира:

Высокопарно и умно. И удивительно точно в применении к поэзии. Нельзя себе лгать. Ни единой строчкой. Пусть в ущерб самому написанию стихов. Один компромисс потянет за собой целую цепочку. А отвечать в любом случае когда-нибудь придется.

• Предыдущая
• 11/134
• Следующая