Эмпириомонизм - Богданов Александр Александрович - Страница 15

Теперь предположим, что вы идете по той же улице, но в глубокой задумчивости, всецело погруженный в решение трудной математической задачи; до окружающего вам «нет никакого дела», оно для вас не существует. Тем не менее вы ведете себя так, как если бы видели и слышали все происходящее вокруг вас; вы даете дорогу дамам, обходите едущих извозчиков, извиняетесь, если кто-нибудь вас толкнет… Для постороннего наблюдателя все это — высказывания, за которыми должны скрываться переживания. Но высказывания эти, как говорится, «машинальны», в них «нет души». Значит ли это, что они пусты, что они возникают без всяких переживаний? Конечно нет; но те переживания, которые в них выражаются, остаются вне организованной системы психической жизни; это изолированные переживания, и о них мы ничего не можем знать из непосредственного психического опыта.

В таком изолированном положении оказываются во многих патологических случаях целые обширные комплексы и последовательности переживаний, и иногда вовсе не слабых, а очень интенсивных, если судить по энергии высказываний. Вы наблюдаете лунатика и видите, что он предпринимает ряд действий, сложных и хорошо координированных, объединенных, по-видимому, определенной целью, словом — протекающих в такой гармонии и последовательности, как это бывает при обычных условиях на почве широкой ассоциативной связи психических переживаний. Из последующих высказываний больного, наступающих по его пробуждении, вы узнаете, что вся его ночная жизнь совершенно не существует для его психического опыта. Сделаете ли вы из этого тот вывод, что все проявления лунатизма «вполне механичны», что никаких переживаний с ними не было связано? Но как примирить с этим тот факт, что лунатик в своих движениях тщательно различал мельчайшие условия среды, что он, идя по карнизу, где никогда не ходил наяву, очень искусно уравновешивал свое тело и умел ставить ногу именно так, как того требовали неровности его ненадежной дорожки? Некоторые лунатики в своем странном сне пишут письма, т. е. вступают в общение с другими людьми с целью вызвать в них определенные переживания. Легко ли представить себе, что все это — чистый автоматизм? Но тогда не было бы никакого основания относиться иначе и ко всем обычным, нормальным высказываниям других людей, пришлось бы во всех, кроме себя, видеть оригинально устроенные машины с разнообразными и сложными движениями. При этом потеряло бы всякий смысл общение людей, а с ним исчезла бы почва и вообще для объективного познания. Нет никакой надобности создавать такие бесцельные и безысходные познавательные противоречия; необходимо только принять, что некоторые группы переживаний протекают вне связи психического опыта, образуя обособленные частные координации, в том же смысле чуждые главной системе координации психических переживаний данного лица, в каком чужды ей психические переживания других людей[26].

Яркий пример того, насколько в некоторых случаях могут быть интенсивны переживания, лежащие за пределами психического опыта, представляют психоэпилептические припадки. Вместо того чтобы биться на земле в страшных судорогах, не имеющих и тени целесообразности, эпилептик иногда совершает ряд действий, по-видимому, сознательных, стихийно-энергичных, направленных нередко к непосредственному разрушению окружающего и тогда потрясающе ужасных в своей дикой неудержимости. Сила этих «высказываний» говорит нам о громадной интенсивности скрывающихся за ними переживаний; но от всего этого в поле психического опыта не остается никаких следов, если не считать последующего чувства утомления и как бы разбитости организма.

В некоторых случаях обширные группы переживаний, отделенные от главной системы психического опыта, образуют сложные и устойчивые координации того же типа, как и эта главная система, в которую они не вошли. Тогда перед нами получается то, что в психопатологии называют «раздвоением личности». Это своеобразное явление — наличность двух, а иногда и более психических особей в соединении с одной, по-видимому, особью физиологической — во многом остается еще загадкою и породило целый ряд взаимно противоречащих попыток научного объяснения; но для вопроса о критике психического опыта имеет значение только фактическая сторона дела, независимо от ее освещения той или другой гипотезой. Существуют достаточно точные наблюдения и вполне установленные факты, в которых совершенно ясно выступает явление широкой и сложной организации переживаний за пределами данной системы психического опыта, но в связи с тем же нервным аппаратом, с которым она функционально связана.

В наиболее типичных и развитых случаях этого рода, каковы, например, часто цитируемые случаи докторов Азама, Камюсе, Мак-Ниша, дело происходит так. Вся психика больного периодически изменяется, переходя от одного состояния к другому и обратно — иногда таких различных состояний бывает и больше двух, — причем явным образом нарушается или даже прерывается прежняя ассоциативная связь психики, заменяясь новою. Иногда больной при этом совершенно теряет даже всякое воспоминание о том, что он думал, говорил и делал в предыдущем своем состоянии, — так было, например, в случае, описанном Мак-Нишем, и в одном из двух состояний Фелиды, пациентки Азама; иногда воспоминания сохраняются (другое состояние Фелиды), но пациент чувствует себя настолько психически изменившимся, что не может признавать себя за ту же самую личность, которая была перед этим. Меняется весь «характер» человека, его взгляды и манеры, и не только он сам считает себя «другим» человеком, но то же самое признают и окружающие — на основании общей картины его высказываний. Если воспоминание о предыдущей психической фазе сохраняется, то больной обозначает ее выражениями: «другой», «другой я» и т. п.; пациентка Дюфе характеризовала свое первичное (нормальное) состояние словами: «guand moi est bete». Если же предыдущая фаза совершенно забывается, а между тем это основная, «нормальная» фаза, соответствующая периоду до заболевания, то дело может доходить до того, что больному приходится заново учиться писать, читать и считать, частью даже говорить, и заново знакомиться со всей окружающей обстановкой. Так было с той американской дамой, о которой рассказывает Мак-Ниш: когда она приходила в свое «второе состояние», то знала только то, чему в этом состоянии научилась. Смена одной фазы другою происходит обыкновенно более или менее резко, иногда сразу и неожиданно, иногда после глубокого сна, иногда после своеобразного сумеречного состояния.

Как ни истолковывать подобные факты — видеть ли в них настоящую «множественность сознания» или, следуя другой гипотезе, обширные, растянутые во времени приступы истерии со значительными амнезиями, переменою органического самочувствия и т. д., — из них можно с несомненностью сделать один вывод: психическим опытом личности не исчерпывается вся сумма «переживаний», связанных с ее физиологическими процессами; за его пределами может оставаться масса различных переживаний, которые в обычных случаях бывают сравнительно изолированными и разбросанными, иногда же группируются в сложные единства, во многом аналогичные главной системе психического опыта. Эти побочные психические группировки могут даже временно вытеснять главную и вместо нее господствовать над областью высказываний, что и дает повод к представлению о «смене личностей» в упомянутых нами наблюдениях специалистов; аналогичную картину представляет также лунатизм и психоэпилепсия. В других же случаях удается наблюдать высказывания побочных психических группировок одновременно и наряду с высказываниями главного «сознания». Подобного рода факты также очень важны для вопроса о критике психического опыта, и на них следует несколько остановиться.

В экспериментах, многократно производившихся над истеричными субъектами, удавалось получать сложные, координированные, строго целесообразные высказывания в ответ на такие возбуждения, которые ни в каком случае не могли достигнуть «главного» сознания личности. Вот самые типичные примеры (из опытов П. Жанэ, Бинэ, Бабинского и др.). Пациентка, страдающая местными анестезиями, между прочим полной анестезией правой руки, помещена таким образом, что эта ее рука закрыта от нее ширмой. В руку вкладывают карандаш, складывают пальцы так, как надо для писания, и подкладывают бумагу. Так как пациентка не видит этого, а рука ее нечувствительна, то сама она ничего не знает об этом. Затем на тыльную сторону руки накладывают металлическую букву или какое-нибудь рельефное изображение, и нечувствительная рука сама пишет карандашом эту букву или довольно точно вычерчивает изображение. При этом детали изображения воспроизводятся иногда с такой точностью, которая указывает на настоящую тактильную гиперестезию — в нечувствительной руке. В других опытах экспериментатор, помещавшийся сзади от пациентки, очень тихим голосом задавал ей вопросы в то самое время, когда ее внимание было совершенно отвлечено оживленным разговором с другими лицами; эти вопросы ни в каком случае не могли достигнуть «сознания» больной, и однако ее нечувствительная рука писала на них ответы карандашом, между тем как «сама» больная даже не знала о том, что в ее руку вложен карандаш.