Рукопись в кожаном переплете - Астахов Евгений Евгеньевич - Страница 20

• Предыдущая
• 20/25
• Следующая

Спустя полгода, поздней осенью, мы прибыли в столицу руссов Москву и были приняты в Посольском приказе. Нам дали в провожатые отряд стрельцов и грамоту с царской печатью, в которой предписывалось всем воеводам оказывать нам «всякое береженье, честь держать великую и здоровье от русских и от всяких людей остерегать накрепко».

Мы пересекли всю страну, занесенную глубоким снегом и скованную морозами. Я увидел людей пытливых умом и отважных сердцем, но нищих и угнетенных. Здесь тоже были свои доны Педро. Только вместо бархатных камзолов и сорочек с брабантскими кружевами они были наряжены в тяжелые длиннополые шубы, подбитые куньим мехом, да в собольи шапки.

В верховьях Волги руссы строили шлюп, на котором мы собирались доплыть до берегов далекой Персии. Я научился языку этих людей, мне нравились их песни — то рвущие душу безысходной тоскливостью, то буйные, лихие и грозные скрытой, неудержимой силой.

Мне нравились эти люди. Я полюбил их за силу и добродушие, за гордость и свободный дух, которые не были сломлены ни тяжелым рабским трудом, ни ежедневным унижением человеческого достоинства.

Как только сошел лед, мы спустили наш шлюп и подняли на мачте флаг голландского короля. Плавание началось. Команда шлюпа состояла из двенадцати земляков Адама Олеария. Вместе с нами плыл отряд стрельцов во главе с дьяком Леонтием Ляпуном, которому предписано было сопровождать шлюп до самой Астрахани.

В конце мая мы миновали Симбирск. Следующим городом на нашем пути должна была быть Самара.

Доктор Олеарий очень часто приказывал причаливать к берегам. Он собирал камни и травы, осматривал поселения россиян, наблюдал, как они обрабатывают землю, что едят, как поют и пляшут. По старой памяти мы коротали с ним вечера в его каюте за чашкой крепкого кофе.

Олеарий долго раскуривал свою громадную фарфоровую трубку, утопая в клубах ароматного дыма.

— Варвары эти руссы! — кашляя и отплевываясь, возмущался добрый доктор. Он никак не мог избавиться от простуды. — Резать людям носы за то, что они курят табак!

— Вы несправедливы, доктор, — возражал я. — А разве святая католическая церковь не преследует курильщиков? И тем не менее я не знаю еще ни одного монаха, который не пристрастился бы к табаку».

— А почему запрещали курить? — перебил Петра Васильевича Вовка. Мы зашикали на него. Вечно он со своими «почему»! Но Петр Васильевич никогда не оставлял вопрос без ответа.

— Видишь ли, Вова, какое дело, — сказал он. — Табак имеет самое прямое отношение к открытию Америки. До Колумба никто из европейцев не знал о существовании этого растения с острыми пахучими листьями. Родина его — Южная Америка. Предыстория такого распространенного человеческого занятия, каким является курение, довольно интересна. Еще спутники Колумба не раз наблюдали, как индейцы, собравшись вокруг костра, бросали в огонь пучки каких-то сухих листьев, а потом вдыхали густой дурманящий дым через длинные деревянные трубки. Накурившись до одурения, они валились на траву возле потухающего костра и засыпали. Были у них и другие курительные трубки с глиняными чашечками для резаного табака. Чубук такой трубки имел раздвоенный конец, который вставлялся в ноздри.

— Носом курили? — поразился Вовка.

— Носом. Когда индейцы собирались на свои советы, трубка торжественно ходила по кругу. Украшенная резьбой и перьями, она была символом мира. Помните, Лонгфелло описывает эту трубку в «Песне о Гайавате»?

Вот такую трубку мира одно из индейских племен подарило Христофору Колумбу.

— Зря, — вставил Витька.

— Да, пожалуй, зря, — согласился Петр Васильевич. — Конкистадоры были слишком вероломны, и мир с ними не давал индейцам никаких гарантий. Так вот об этом самом табаке, листья которого, сгорая, дают необычный дым, «возбуждающий сердце и утоляющий голод», писал еще некий монах Панэ, спутник адмирала Колумба. Вскоре табак попал в Испанию, а оттуда уже распространился по всем европейским странам. Кстати, почти одновременно с табаком в Испанию прибыли помидоры и индюки.

— Помидоры?!

— Да, помидоры. Томатль по-индейски, отсюда — томаты. Их тоже до Колумба никто из европейцев не пробовал на зуб. Ну, а уж индюки — одно название говорит за себя, индейский петух. Все это пришло, друзья, из Южной Америки много веков назад, поэтому теперь нам кажется удивительной такая родословная обычного помидора, индюшки или папиросы. Так вот, из-за того, что курильщики без конца чихали и кашляли во время церковных служб, курение запретили сначала в Испании, а затем и во всем католическом мире. Преследовали за него довольно сурово. И только, уже в восемнадцатом веке сам римский папа, большой, кстати, любитель подымить, официально разрешил курение. Ну, а в России, действительно, в те времена за употребление табака отрезали носы. Было такое дело, Олеарий не преувеличивает… Итак, на чем же мы с вами остановились?

— Доктор Олеарий ругался из-за того, что режут курильщикам носы, — подсказал Витька.

— Правильно… — Петр Васильевич, полистав свою тетрадь, продолжал рассказ:

«Доктор Олеарий отложил в сторону трубку, встал и подошел к окну каюты. Шлюп плыл мимо безлюдных берегов, заросших вековым лесом.

Могучая река несла его легко и быстро, словно скорлупу ореха.

— Руссы жестоки к своим братьям по крови, Энрике, — сказал доктор. — Это царство рабства, в нем жизнь человека не стоит ничего.

— Много ли дороже она в наших краях — спросил я. — А что касается рабства, так разве не бежал я от него с берегов моей далекой родины? Разве не твердят нам ежечасно святые отцы, что мы лишь жалкие рабы королей. И если мы с вами осмелимся не согласиться с этим, нас ждет костер. Вы говорите, руссы жестоки, они режут носы курильщикам табака. Но разве не менее жестоко сжигать людей на кострах только за то, что они думают не так, как католические священники? Разве это не то же варварство?

— Мой благородный Энрике! — доктор волновался и кашлял еще сильнее. — Ты прав, это варварство! Святая церковь огнем хочет остановить триумфальное шествие науки. Но огонь свободного человеческого разума сильнее огня костров, мой Энрике! Сильнее! И он победит!

Однажды под вечер за крутой излучиной реки показались три покрытых лесом острова. Около крайнего стояла большая барка. Как только мы приблизились, от нее отчалила лодка со стрельцами. На носу во весь рост стоял высокий толстый человек в богатой шубе. Лодка причалила к нашему борту, и стрельцы тут же вскарабкались на палубу. Рулевой зазевался, и течение резко развернуло шлюп. Захлопали паруса, судно накренилось и со всего хода село на мель.

— Пошто творишь бесчестие?! — накинулся на незнакомца Леонтий Ляпун. — У голштинского гостя грамота за царевой печатью!

— А по мне хошь две грамоты, — невозмутимо ответил тот. — Велено всех у островов проверять, нет ли среди прочего люда воров и разбойных людишек…»

Петр Васильевич посмотрел на часы, потом на остаток подготовленного им текста и, покачав головой, заявил:

— На сегодня, друзья, хватит. Поздно…

— Так на самом же интересном месте! — запротестовали мы.

Но Флибустьер был неумолим. Он положил тетрадь обратно в рюкзак и, взяв полотенце, пошел к реке умываться.

Мы долго шептались у потухающего костра. Наконец Петр Васильевич высунулся из палатки и грозно крикну нам:

— Спать! Немедленно! Быстро все по палаткам! Завтра у нас «пещерный» день. Подниму чуть свет!

Мы нехотя разошлись. Я долго лежал с открытыми глазами и слушал шорох ветра в кустах. Рядом, посапывая, спал Вовка.

А Гаррик? Я тихонько окликнул его. Но он не отозвался. Значит, тоже уснул. Зато в соседней палатке кто-то зашевелился. Через минуту меня дернули за ногу. Я выглянул наружу.

• Предыдущая
• 20/25
• Следующая