Наполеон Бонапарт - Дюма Александр - Страница 31
- Предыдущая
- 31/46
- Следующая
— Мои друзья, вы меня задушите.
В апартаментах Наполеон находит другую толпу — позолоченную, респектабельную толпу куртизанок, генералов и маршалов. Эти не душат Наполеона, они склоняются перед ним.
— Мсье, — говорит император, — бескорыстные люди привели меня в мою столицу. Младшие лейтенанты и солдаты все сделали. Народу, армии я обязан всем.
Той же ночью Наполеон занялся всеобщей реорганизацией правительства. Камбасерес был назначен министром юстиции, герцог Венсен — иностранных дел, маршал Даву — военным министром, герцог Гает — министром финансов, Декре — в военное министерство, Фуше — в полицию, Карно — во внутренние дела, герцог Бассано был восстановлен в звании государственного секретаря, граф Молиан вернулся в казначейство, герцог Ровиго — комендантом жандармерии, Монталиве — министром двора, Летор и Лабедойер стали генералами, Бертран и Друо — утверждены на своих постах распорядителя дворца и командира гвардии, наконец, все камергеры, шталмейстеры, церемонимейстеры были призваны вновь на службу.
Двадцать шестого марта весь огромный аппарат империи был призван выразить Наполеону желание Франции. 27 марта говорили, что Бурбоны будто вообще не существовали, а всей нации привиделся сон.
Действительно, революция была завершена в один день и не стоила ни одной капли крови. Никто в этот раз не мог упрекнуть Наполеона в смерти отца, брата или друга. Единственным видимым изменением была перемена цветов, летящих над нашими городами, да крики «Да здравствует император!» вспыхивали неудержимо по всей Франции.
Однако нация горда великим самопроизвольным актом, который совершала. Значимость предприятия, поддержанного ею, казалось, стирает своим результатом тяготы трех последних лет, и она благодарна Наполеону за то, что он вновь взошел на трон.
Наполеон беспристрастно судит о такой ситуации.
Два пути открыты перед ним: испробовать все для достижения мира, готовясь к войне, или начать войну одним из тех непредсказуемых движений, одним из ударов внезапного грома, сделавших из него Юпитера-громовержца Европы.
Каждый из этих выходов имеет свои неудобства. Попробовать все для мира — значит дать союзникам время осмотреться. Они, пересчитав своих и наших солдат, будут иметь столько же армий, сколько мы — дивизионов, и мы окажемся в положении один против пяти. Но что за важность — мы не раз побеждали так.
Начать войну — значит дать повод тем, кто говорит, что Наполеон не желает мира. Притом у императора под рукой только сорок тысяч человек. Этого достаточно, чтобы завоевать Бельгию и войти в Брюссель, но, придя в Брюссель, можно оказаться загнанным в круг крепостей, и их придется брать одну за другой, а Маастрихт или Люксембург — это не хибарки, чтобы сносить их ударом кулака. К тому же Вандея и герцог Ангулем идут на Лион, а марсельцы — на Гренобль. Значит, нужно вовремя ухватить эти воспаленные кишки, мучащие Францию, чтобы она предстала перед врагом во всей своей мощи, со всей своей силой.
Наполеон решается наконец на первый из этих путей. Мир, отвергнутый в Шатильоне в 1814 году, после захвата Франции, может быть принят в 1815-м после возвращения с острова Эльба. Можно остановиться, когда поднимаешься, а не тогда, когда падаешь.
Чтобы показать свою добрую волю нации, он пишет циркуляр властителям Европы:
«Мсье мой брат!
Вы узнали на протяжении прошлого месяца о моем возвращении на берега Франции, моем входе в Париж и отъезде семьи Бурбонов. Настоящая причина этих событий должна быть теперь известна Вашему Величеству. Они стали делом непобедимого могущества, делом и единодушной волей великой нации, которая знает свои обязанности и свои права. Ожидание, подвигнувшее меня на самое большое жертвоприношение, было обмануто. Я явился, и с того момента, когда я коснулся берега, любовь моих подданных несла меня до самой столицы. Первая необходимость моего сердца — отплатить за эту восторженность достойным спокойствием. Восстановление императорского трона — необходимость для счастья французов. Моя самая заветная мысль — сделать его в то же время полезным для утверждения покоя в Европе. Достаточно славы осияло друг за другом знамена разных наций. Превратности судьбы последовательно вели от больших несчастий к большим успехам. Более прекрасная арена открыта нынче суверенам, и я первый готов ступить на нее. Представив миру спектакль великих сражений, более приятным будет отныне познать новое соперничество, состоящее в выгодах и благополучии народов. Франции угодно честно заявить об этой благородной цели. Ревностная к своей независимости, неизменным принципом ее политики будет как можно более абсолютное уважение к независимости других наций. Если таковы по моему счастливому доверию к Вам личные чувства Вашего Величества, общее спокойствие надолго обеспечено, и справедливость, водруженная на границах государств, достаточна для того, чтобы уберечь эти границы».
Это письмо, предлагавшее мир, результатом которого будет полнейшая независимость других наций, застает суверенов-союзников в тот момент, когда они делят Европу.
Посреди этой огромной торговли белым товаром, этого публичного аукциона душ, Россия отхватывает герцогство Варшавское, Пруссия выдирает часть Саксонского королевства, часть Польши, Вестфалии, Франконии, и, как гигантская змея, чей хвост находится в Мемеле, надеется протянуться, следуя левому берегу Рейна, и достать головой до Тионвиля; Австрия требует Италию такой, какой она была до Кампо-Формийского договора, так же, как то, что ее двуглавый орел упустил из своих лап после договоров Люнневиля, Пресбурга и Вены; новоиспеченный голландский король требует присоединения к его наследственным землям Бельгии, Льежа и графства Люксембург. Каждая крупная власть хочет, вроде мраморного льва, держать под своей лапой вместо шара маленькое королевство. У России будет Польша, у Пруссии Саксония, у Испании Португалия, у Австрии Италия. Что до Англии, которая несла расходы по всем этим революциям, она получит Голландию и Ганновер.
Как мы прекрасно видим, момент был выбран плохо. Тем не менее вторжение императора могло бы иметь какой-то результат, если бы конгресс можно было распустить и договариваться с каждым из союзников один на один. Но собранные вместе, плечом к плечу, с особенно экзальтированным самолюбием, они не могли дать никакого ответа на послание Наполеона.
Наполеон нисколько не был удивлен этим молчанием. Он предвидел его и не терял времени, готовясь к войне. Чем больше он погружался в изучение своих наступательных возможностей, тем больше поздравлял себя с тем, что не поддался первому движению. Все во Франции было дезорганизовано. Оставался один лишь зародыш армии. Что до боеприпасов, пороха, ружей, пушек — все, казалось, исчезло.
На протяжении трех месяцев Наполеон работал по шестнадцать часов в день. По его приказу Франция покрылась мануфактурами, мастерскими, плавильнями; только оружейные мастерские столицы выпускали до трех тысяч ружей в двадцать четыре часа, а портные успевали сделать за то же время от пятнадцати до тысячи восьмисот штук полного обмундирования. В то же время набор в линейную службу возрос от двух батальонов до пяти. Кавалерия увеличилась на два эскадрона. Были организованы двести батальонов Национальной гвардии, двадцать морских и сорок полков молодой гвардии поставлены на службу. Старые, отслужившие солдаты вновь были призваны под знамена, проведены рекрутские наборы. Демобилизованные солдаты и офицеры возвращаются в строй; формируются армии с названиями — Северная, Мозельская, Рейнская, Юрская, Альпийская, Пиренейская и седьмая, как резервная, собирается под стенами Парижа и Лиона, чтобы укрепить их.
Действительно, вся огромная столица должна быть защищена от внезапного удара, как не раз уже старушка Лютеция была обязана своим спасением собственным стенам. Если бы в 1805 году Вена была защищена, баталия при Ульме не решила бы войну; если бы в 1806 году был укреплен Берлин, армия, разбитая в Йене, могла бы переформироваться там, и к ней бы присоединилась русская армия; если бы в 1808 году Мадрид был защищен как следует, французская армия, даже после побед при Эспинозе, Туделе, Бургосе, не осмелилась бы пойти на эту столицу, оставив за собой английскую и испанскую армии у Саламанки и Вальядолидо. Наконец, если бы в 1814 году Париж продержался всего лишь неделю, союзническая армия была бы задушена между его стенами 80 тысячами человек, собранных Наполеоном в Фонтенбло.
- Предыдущая
- 31/46
- Следующая
