Последствия больших разговоров (СИ) - Барышева Мария Александровна - Страница 28
- Предыдущая
- 28/161
- Следующая
А потом что-то произошло.
И ни в этот момент, ни много позже Антон так и не понял, что это было.
Лампа, позабытая, вывернулась из его руки и скатилась с кровати на пол, произведя громкий стук. Антон одной рукой рванул на себе рубашку, разметав во все стороны пуговицы, другой торопливо расстегивал брючный ремень, стремясь как можно скорее оказаться в самом эпицентре кроватного действа.
В эпицентре его приняли весьма радостно.
Юра Шевченко стоял возле рояля и смотрел на него с негодованием.
Понять, что Юра Шевченко пребывает в состоянии негодования, могли бы лишь те, кто знал его очень хорошо, ибо понять, какими эмоциями охвачен Юра в тот или иной момент, по его лицу было решительно невозможно. Радовался ли Юра, злился ли или откровенно скучал, выражение его лица оставалось неизменным. Он мог бы быть отличным игроком в покер, если бы умел в него играть. Сейчас его глаза были открыты чуть шире обычного, брови самую-самую малость съехались к переносице, а в изгибе губ обозначилась едва заметная жесткость. Со стороны это было совершенно незаметно, но близкие люди, поглядев на него, уверенно сказали бы, что Юра испытывает глубочайшее негодование, готовое перейти в бешенство.
- Чего ты бесишься? - один из таких близких людей похлопал спокойно стоящего Юру по плечу и приглашающе кивнул на рояль. - Работай давай.
Близкий человек был другом детства и, по совместительству, главным администратором ресторана "Шевалье", в котором Юра Шевченко по вечерам снискивал хлеб насущный, относительно виртуозно обрабатывая клавиши ресторанного рояля.
- Где мой инструмент? - Юра кивнул на рояль, приветливо поблескивающий безупречно гладкими клавишами. - Я же говорил! Я же предупреждал!!
- Ну, старик, во-первых, он был не твой, - друг детства хмыкнул, - а ресторана. А, во-вторых, директор захотел поставить "Стейнвей", сказал, что у него звук шикарный, а звучание старичка ему в последнее время совсем не нравилось.
- А мне не нравится этот рояль! Я привык к "Беккеру"! Я не могу на этом работать! Я говорил вчера! Говорил позавчера! Я не могу! Он мне не нравится!
- Ну, Юра, - друг детства сокрушенно развел руками, - ты, конечно, извини, но ты тут всего лишь тапер, а Карлыч - босс. Захотел заменить рояль - и заменил, хотя, - он понизил голос и кивнул на изящные ресторанные столики, - на мой взгляд им вообще без разницы. Все его причуды. Музыку-то он здесь любит послушать. Уж в музыке-то Карлыч разбирается.
- Карлыч разбирается в музыке, - повторил Юра с отчетливым презрением и высоко дернул плечом. - Да он Брамса от Кальмана не отличит!
- Но платит-то тебе он, а не Кальман, - справедливо заметил друг детства. - Так что давай - жарь, время уже! Сам понимаешь, тапера заменить еще проще, чем рояль. Что тебе, в конце концов, не нравится?!
- Ты понимаешь, что такое новый инструмент?! - Юра Шевченко посмотрел на рояль с раздражением кинолога, угодившего на дворняжью выставку. - Чужой инструмент?! К нему надо прииграться, почувствовать... Я ничего не чувствую!
- Вот и приигрывайся по ходу, а я пошел, - сообщил главный администратор. - У меня дел полно. И ты, это, давай, Юрик, нечего носом крутить! Здесь тебе не концертный зал, да и ты, прости уж, далеко не Рубинштейн! Так что не морочь мне голову! Скажи спасибо, что синтезатор не поставили!
- Куиквэ суум1, - пробормотал Юра.
- Тем более, - сказал друг детства и исчез в глубинах "Шевалье". Юра Шевченко дернул губами, после чего спокойным кивком поздоровался с коллегами, наряду с ним развлекавшими вечернюю жующую и разговаривающую ресторанную публику. Гитарист Арсен, уже успевший пропустить пару рюмочек, приглушенно флиртовал с одной из скрипачек-студенток, флейтистка с альтисткой изучали новый сотовый телефон барабанщика, а саксофонист Володька производил в публику оживленные подмигивания. Саксофонист-афрошаец являлся самой колоритной фигурой в ресторанном оркестрике - иссиня-черный, ослепительнозубый и, даже несмотря на жару, облаченный в неизменные белые перчатки.
"Ну просто Лондонский симфонический", - с тоскливой иронией подумал Юра, усаживаясь за новый рояль. Друг детства был прав. Крутить носом было нечего. Он был далеко не Рубинштейн и не Рихтер. Он был Юра Шевченко. Никто. Стандартный пианист, ничего в жизни не добившийся. Он играл стандартно, и люди слушали его исполнение со стандартным вниманием, чаще всего почти не замечая его, как не замечают жители приморских городов шум прибоя. Его музыка состояла из хорошо, вполне профессионально сплетенных звуков, но души в ней не было, она никого не заставила рыдать, ничье сердце не устремляла к небесам и не роняла в пропасть. Юра Шевченко прекрасно это осознавал. Его музыка всегда была фоном. Не более. И так будет всегда. Рок-баллады, попса и очень редко - классика - ведь не больно-то здорово жевать отбивные под генделевские сюиты или употреблять алкоголь под бетховенские сонаты. А если прибавить к этому ресторанных вокалисток... Лера еще ничего, хоть и голос у нее бедноват, а вот Стелла с ее мяукающей манерой исполнения и жалкими попытками подражания солистке группы "Найтуиш" - это просто кошмар. Иногда Юра ощущал непреодолимое желание дать волю своей истинной сущности и разорвать их в клочки прямо во время выступления. Хорошо хоть, вокалистки подключатся к работе не раньше, чем через час.
Мысленно горестно вздохнув и снаружи нисколько не изменившись в лице, Юра приступил к работе.
Конечно, к работе - что ж это еще? Не искусство уж точно.
Начали с репертуара "Savage Garden" и "Duran Duran", Патрисии Касс и Барбары Стрейзанд, потом Юра взялся было за "The war is over now", которую исполняла Сара Брайтман, и красивейшую "The song of secret garden" коллектива "Secret garden", в которой очень неплохо звучали скрипочки студенток, но просчитался - волшебная проникновенность и медлительность пришлись публике не по вкусу, и она откровенно заскучала. Оркестрик перешел на легкий джаз, звучавший несколько однобоко из-за отсутствия трубача и контрабасиста, отходивших где-то от чьего-то вчерашнего дня рождения. Настроение Юры слегка улучшилось. Он с удовольствием погрузился в импровизацию, с отдаленным ужасом ожидая появления вокалисток и заказов отечественной попсы. Отечественную попсу Юра Шевченко ненавидел.
Его пальцы привольно оттанцовывали на рояльных клавишах. Рояль действительно был хорош, но... чужой, чужой, непознанный, неприятный незнакомец, и Юра ощущал некую стеснительность и скованность. Для исполнителя это было плохо, хотя... кроме своих кто заметит?
Но постепенно скованность эта начала растворяться, пропадать куда-то, мелодия обрела густоту и размах, и пальцы уже двигались с уверенной небрежностью, всплескивая из клавиш искрящиеся волны звуков, и Юра вдруг понял, что больше не играет на чужом инструменте. Рояль стал родным, он словно сидел за ним много лет, знал его до самого сердца натянутых в глубине струн и прыгающих по ним молоточков, ведал все оттенки каждого нажатия каждой клавиши, и инструменту будто не хуже Юры было известно, чем отзовется на этих клавишах каждое движение души сроднившегося с ним человека. Юра Шевченко позабыл обо всем. Он раскачивался в такт собственной музыке, то взмывая с ней и в ней в бескрайнюю высь, то обрушиваясь куда-то, то растворяясь в тугом сплетении звуков, то возрождаясь из него. Он стремительно переходил из одной октавы в другую, с неистовой щедростью швыряя в зал мощные водопады аккордов. Он не знал, что это была за мелодия. Она шла откуда-то из самой глубины сердца, и Юре Шевченко казалось, что его душа сейчас вывернется наизнанку. Наверное, это и называлось истинным вдохновением.
В какой-то момент он ощутил, что остался один. Ничто, кроме рояля, не звучало больше в зале. С трудом заставив себя чуть повернуть голову и ни на мгновение не прервав мелодии, Юра сквозь прыгающие, мокрые от пота пряди волос увидел свой безмолвствующий оркестрик. Оцепенелые, они смотрели на него во все глаза, и ни один инструмент даже не пытался поддержать бушующий рояль. Володька-саксофонист широко распахнул рот, демонстрируя нежно-розовый язык. Юра повернулся в другую сторону - ресторанный зал застыл в неподвижности. Никто не ел, никто не разговаривал, и все взгляды были устремлены на него. Такого никогда раньше не было. Один человек, ну три от силы, но все?! Они смотрели на него. И, о господи, они его слушали. Действительно слушали. Некоторые рыдали взахлеб, роняя слезы в позабытые шевальевские блюда и напитки. Несколько человек шли к сцене, как сомнамбулы, ничего вокруг не замечая, натыкаясь друг на друга и отталкивая, протягивая к нему руки, и на их лицах светился неописуемый восторг. Кто-то упал на колени, кто-то распростерся на полу ничком, вцепившись себе в волосы, кто-то раскачивался, изгибался, пропуская музыку сквозь себя, какая-то женщина сдирала с себя одежду, запрокинув к потолку лицо с полузакрытыми глазами. На мгновение Юре Шевченко стало страшно, но это мгновение тут же растворилось без следа в музыке, рвущейся из его сердца, накрепко сплетенного с сердцем рояля, и весь мир тоже растворился в ней.
- Предыдущая
- 28/161
- Следующая
