Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия - Страница 18
- Предыдущая
- 18/71
- Следующая
После родов Наташка заметно остепенилась, долгое время проводила с дочерью, то кормя ее, то купая, то расшивая цветными нитками малюсенькие рубашечки, то просто целуя малышкины розовые пятки и крохотные ладошки. При этом она успевала и крутиться по хозяйству, сноровисто пряла козью шерсть и вязала из нее чулки для всей дворни, ткала половики, шила, и весьма неплохо, на продажу («Даром, что ль, у портного в услужении столько лет мучилась?»), скоблила полы, вытирала пыль в кабинете Владимира, пела звонким голосом каторжанские песни на все имение и каждое утро с хворостиной в руках отгоняла Ваньку, как теленка, в школу.
Время шло, Маха росла. Наташка, кажется, тоже росла вместе с дочерью, вытягиваясь вверх и округляясь в плечах, груди и талии. Рыжие непокорные вихры улеглись в тугую косу, которую Наташка по-взрослому укладывала вокруг головы, пряча под косынку, бесформенные деревенские юбки и поневы сменились сшитыми по городскому фасону платьями со стоячими воротничками. Старая кухарка к тому времени умерла, и Наташка царствовала на кухне самодержавно, в доме ее усилиями всегда был порядок, чистота и покой. Владимир назначил ей жалованье, которое Наташка, после двухнедельных отказов, слез и гневных воплей о том, что она ни гроша, ни единой копеечки не возьмет от своего «благодетеля несказанного» во веки веков, все-таки приняла. Ухажеров она не имела, хотя поглядывали на рыжую красавицу из барского дома многие. Владимир объяснял это тем, что Наташка достаточно натерпелась от мужеского пола в отрочестве, и надеялся выдать ее замуж года через три-четыре. И кто бы мог подумать, что Северьян…
– И давно у тебя с ней?
Северьян добросовестно посчитал на пальцах.
– С Купальских.
– Она сама так решила? – все еще не верил Владимир.
– Сроду я баб силом не брал! – обиделся Северьян.
– А я и не говорю, что силой! Не знаешь будто, сволочь, какая она у нас! Из одного спасиба, дуреха, могла тебе…
– Не было такого! – отрезал Северьян.
– Кто-нибудь еще знает?
– Нет.
Наступило молчание, прерываемое только чуть слышным треском дров в Танькиной печурке. Северьян не шевелился, упорно смотрел в темное окно, где билось отражение огонька лампы, и в его узких неподвижных глазах плясали такие же рыжие блики. Черменский усиленно вспоминал дни минувшего лета, когда в Раздольном, оказывается, зародилась роковая любовь, а он даже и не замечал ничего. Но где там было заметить Северьянову страсть во время бесконечных покосов, пожинок, скирдования, уборки то овса, то пшеницы, то ячменя, то льна… Да и сам Северьян, помогая Владимиру и заменяя совсем сдавшего за последние годы Фролыча, без устали носился верхом по работам, косил с мужиками, сидел на жатке, управляя лошадьми, орал возле мельницы на баб, таскал пудовые мешки на току, почти не спал, осунулся, почернел как головешка и говорил лишь о хлебах и погоде. Впрочем, Владимир все лето и сам был такой же: в голове, кроме мыслей о том, успеют или не успеют все убрать в сроки, не держалось ничего, и даже на Анисью не хватало времени. Да та и не обижалась, понимая, что после страды она наверстает свое с лихвой. Стало быть, не только об этом думал он в те дни…
– А с чего ты загулял в сентябре? – вдруг вспомнил Черменский. – Ну, помнишь, сразу после заморозков? Смылся, ничего не сказав, в Смоленск, неделю пил там без просыху… Я тебя и пьяным таким никогда не видел!
– Ну и чего, в своем праве был небось! За все лето первый раз и разговелся! – огрызнулся Северьян. – Промежду прочим, на своих ногах в Раздольное вернулся!
– Не на своих, а на лошадиных! Буланый привез! Слава богу, знал, как до дома дойти!
– Так я ж не свалился по дороге!
– Свалишься ты, как же… – Владимир невольно усмехнулся, вспоминая то потрясающее явление мертвецки пьяного Северьяна верхом на смирном буланом коньке, торжественно входящем в открытые ворота имения. Кажется, тогда именно Наташка, чуть слышно причитая, подхватила выпавшего из седла Северьяна и очень быстро увлекла его в дом, проворчав что-то нелестное в адрес наблюдающих за событием дворовых. Случай этот запомнился Владимиру, во-первых, потому, что друг крайне редко напивался до подобного состояния, предпочитая даже в часы самой ураганной гульбы сохранять ясную голову, а во-вторых, потому, что вечером следующего дня Северьян и ушел из имения.
– Мы с ней накануне сцепились… С Наташкой-то…
Владимир даже представить себе эту картину не мог.
– Уже и ругаетесь по-семейному?!
– Да не так, чтобы прямо вот… Она меня в овине с Фроськой-кузнечихой застукала.
– Тьфу ты, черт…
– Ну и что?! – взвился Северьян, словно его застали с Фроськой не два месяца, а две минуты назад. – Я – человек холостой?! Хомута на шее у меня не наблюдается?! У Фроськи муж в отхожих промыслах цельное лето, должна, что ль, баба мучиться? А я на эти мученья глядеть?! Имею право ей здоровье поправить или нет?!
– Имеешь, имеешь, – успокоил Черменский. – Наташка, что ли, приревновала тебя, кобеля?
– Какое… – уныло отмахнулся Северьян. – Еще и лицо сделала такое, будто в упор Фроськиных титек голых не видит. Взяла ведро с мякиной да и пошла себе… У, зараза!
– И вот из-за этого ты в Смоленск гулять подался?
Северьян молча пожал плечами.
– Ну, хорошо, а почему ты из Раздольного ушел? – Черменский все еще ничего не понимал. – Недогулял, что ли? И Наталье, стало быть, не обмолвился, раз она провыла все это время, как по мертвому… Положим, мне ничего не сказал, но девчонку-то зачем мучиться заставил? Или она от тебя чего-то требовала?
– Наташка-то? – усмехнулся Северьян. Он выглядел спокойным, но Черменский заметил, как дергаются на его скулах жесткие комки, а кулаки на коленях стиснуты до белизны в суставах.
– Да разве она чего стребовать могёт… Наташка моя, она ж… – Северьян мотнул головой. Снова криво улыбнулся, с силой провел ладонью по лицу, поморщился, словно от боли. Черменский наблюдал за ним с растущим беспокойством, не решаясь больше расспрашивать. Таким он не видел своего бесшабашного друга еще никогда.
– Ладно, Владимир Дмитрич, будь по-твоему, я тебе скажу… – наконец глухо, не отрывая глаз от своих сапог, произнес Северьян. – Но вот ежели заржёшь – горло зубами перерву! Ни на что не погляжу!
– Да уж вижу, – без улыбки ответил Черменский. – Говори.
– Я, понимаешь, Дмитрич… утром-то другого дня после пьянки этой просыпаюсь… Башка трещит, прямо впополам раскалывается, спасу нет никакого, во рту будто тараканы загнездились, пакостно… Смотрю – Наташка моя рядом лежит, меня разглядывает, спокойная, улыбается… Как увидала, что я очуялся, разом встала, за рассолом сбегала, потом – за ведром, потому что занадобилось… «Похмелиться изволите, Северьян Дмитрич?» Нет, говорю, уйди, дура, спать хочу… Сна-то, понятное дело, ни в одном глазу, но совестно ведь… Повернулся я к стене, сплю навроде. Наташка, слышу, Маху одела, покормила, во двор ее выпустила, по хозяйству начала шуршать. Долго так-то возилась, я даже всамделе задремывать начал… Потом слышу – Наташка ко мне на кровать садится. Я подобрался, сплю со всех сил, сам думаю: чего это она вздумала?.. А Наташка… Она, понимаешь… Она меня – по голове, ладонью-то… Вот прямо рядом сидит – и гладит, как несмышленыша. Меня!!! Чуешь?!!
Владимир молчал, понемногу начиная понимать.
– Долго сидела так-то… Я дышать забыл… – Северьян закрыл глаза, судорожно сглотнул. – Дмитрич, со мной же отродясь так никто… Ни одна баба, хоть их у меня тыща, верно, была… А тут – девчонка-козявка, пигалица… И что делать не знаю, и вздохнуть не могу, и грудь жгет, просто помираю, и башка с похмелья, и… Ну, и ушел я вечером к чертовой матери!!!
– Да чего ты дрожишь-то, дурак? – негромко спросил Владимир.
Северьян отвернулся, несколько раз шумно вздохнул.
– Испугался я, Дмитрич… Не случалось со мной такого сроду. И девки такой не было. И… не возился так со мной никто. Ты ж знаешь, я приютский, да и оттуда убёг, как только бегать выучился. Не умею я так, не знаю, как нужно…
- Предыдущая
- 18/71
- Следующая
