Дама полусвета (Душа так просится к тебе) - Туманова Анастасия - Страница 34
- Предыдущая
- 34/71
- Следующая
– Соня?..
– Да? – опомнилась она. – Прости, я… Это моя заключительная ария, где Татьяна прощается с Онегиным навек. До сих пор не понимаю, как ее правильно спеть… Прости, но сейчас я никуда не поеду с тобой. Я не могу подвести Альтани, партнеров по сцене, да и Москва ждет премьеры. Поезжай пока один.
– Плохо тебе со мной, Соня? – вдруг спросил он. – Совсем худо?
Софья горько улыбнулась, в который раз убедившись, что обмануть Мартемьянова нельзя. И сказала правду.
– Не плохо. Но и не хорошо тоже. Ты не обижайся, мне ни с кем хорошо быть не может, так уж, наверное, суждено нам, Грешневым…
– Соня, ведь столько лет прошло, – помолчав, медленно произнес Федор. – Три? Аль четыре?
Софья не ответила, борясь со сдавившим горло рыданием, и Мартемьянов вспомнил сам.
– Четыре без малого. Четыре года ты с Черменским врозь. А до того одну ночь с ним на берегу реки высидела – и всё. И всё, Соня! Ни женой ты ему не была, ни невестой, ни зазнобой. Нешто не прошло до сей поры?
– Выходит, так, – сглотнув наконец стоящий в горле горький комок, подтвердила Софья. – Мне тебе лгать никакого резона нет. Я и сама рада бы избавиться, но…
Продолжать она не стала, и в комнате надолго повисла тишина. Свеча, замигав, заплакала прозрачными каплями воска, накренилась и погасла, комната погрузилась в темноту. Софья уже подумала было, что Федор заснул, когда рядом снова послышался его хриплый голос:
– Соня, ты же помнишь, что я тебя на волю пущал. Помнишь ведь? Сразу опосля того, как ты эти письма анафемские у меня нашла. Я ведь тебя силом-то держать не стал бы после такого. Только ты ж не ушла, отчего?
– Сама не знаю, – честно ответила она. – Марфа уверяла, что ты застрелишься…
– Хм… Марфа?.. – озадаченно проворчал Федор. – Вот, значит, кто мне заступником-то тогда был…
– А ты не знал? – без удивления спросила Софья. – Я чуть с перепугу сама не умерла, когда она повалилась мне в ноги и начала рыдать. Никогда в жизни от нее ничего подобного не видела! Она клялась, что ты смертный грех над собой совершишь, и…
– И что с того? – Мартемьянов приподнялся на локте. Софья увидела смутно блеснувшие из потемок белки его глаз. – Тебе-то что с того было, Соня? Я перед тобой кругом грешен… Обманом из Ярославля увез, письма эти до тебя не допустил. Вот ведь черт попутал сохранить их, следовало спалить сразу, и все бы шито-крыто было по сей день!.. Сама же ты тогда плакала, что я жизнь твою перерезал, так что тебе до меня? Застрелюсь, удавлюсь – какая разница? Пожалела, что ль? За что?!
– Не пожалела, Федор, – со вздохом отозвалась Софья. – Просто такая тогда навалилась тоска, что все пусто стало, все без разницы… Вернуть уж ничего нельзя было. И виновата в этом я сама не меньше твоего – ведь уехала я с тобой из Ярославля по доброй воле?
– Так я ж тебе набрехал, что Черменский про тебя и думать забыл, – угрюмо напомнил Федор. – И все доказательства тому представил… А Машка твоя Мерцалова мне со всей радостью подыграла, у ней ведь свой интерес был.
– Ну и что?! С какой стати мне было с тобой за границу катить? Могла б и в Ярославле остаться, дальше играть в театре, мне как раз дали Дездемону… Уехала ведь? Уехала! Стало быть, и в ответе сама за все! – с ожесточением произнесла Софья, не замечая бегущих по лицу слез. – И ты прав, через столько лет уж можно бы успокоиться. У всех людей, верно, есть своя звезда в небе, но глупо надеяться, что она когда-нибудь упадет тебе в руки… Я только не понимаю, отчего это не проходит?! Почему бог меня не избавит от страданий, неужто я так грешна перед ним? Отчего все так же, как четыре года назад? Почему я смотрю на него, и у меня кружится голова, ведь я уже не та глупенькая девочка, я много чего увидела, узнала, я… Боже мой!.. – Страшное отчаяние вдруг с новой силой сдавило грудь, и Софья, навзничь повалившись на горячую, смятую подушку, беззвучно зарыдала.
Мартемьянов не пытался ее утешать, и может быть, поэтому молодая женщина быстро пришла в себя. Встав с постели, она шагнула к столу, нащупала кружку с водой, попила, плеснула себе в лицо и, чувствуя, как холодные капли бегут по шее, скатываясь под рубашку, окончательно успокоилась. Стоя у замерзшего окна и глядя на голубеющие в лунном свете морозные узоры, Софья спиной чувствовала пристальный взгляд Федора.
– Ничего. Видишь, я больше не плачу, – вполголоса, не оборачиваясь, проговорила она. – Поверь, виноваты нервы, волнение перед премьерой, все актрисы таковы. Не думай больше об этом. Все идет как шло, все так и останется.
Мартемьянов молчал. Спустя минуту Софья вернулась в постель, легла и с головой накрылась одеялом.
Наутро она проснулась поздно, с больной головой и в ужасном расположении духа. Федора рядом уже не было. Поднявшись с постели и замотавшись в шаль, Софья через всю квартиру прошествовала на кухню и отыскала там злющую Марфу, с остервенением гоняющую тряпкой по столу рыжего таракана.
– Марфа, Федор Пантелеевич ушел?
– Еще до свету. Сказали – дела у них в торговых рядах.
– В каком он был настроении?
– В собачьем, – коротко ответила Марфа, смахивая загнанного в угол таракана на пол и выпрямляясь. – А вы-то чего зареванные, барышня? Ругались, что ль, ночью? Навроде тихо было, я слушала…
– Слушала… – невольно улыбнулась Софья. – Да над тобой, когда ты спишь, хоть из пушки пали – не повернешься. Дай, пожалуйста, чаю – и я побегу в театр.
– Не обижал он вас, аспид? – грозно спросила Марфа, бухая на стол исходящий паром самовар.
– Что ты… – Софья отвернулась к замерзшему окну. – Скорее, это я его… Господи, отчего жизнь так по-глупому складывается?.. Нет, не хмурься, Марфа, все хорошо.
– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего… Охти, барышня, сидели б мы с вами лучше в Ярославле…
В который раз Софья подумала, что Марфа совершенно права. После ночного разговора с Федором на душе остался отвратительный осадок, и, хотя Софья и понимала, что, не приснись ей кошмар, никакого разговора не случилось бы вовсе, ей было тяжело.
Что ж, пусть страшный сон, пусть истерика, пусть слезы… Жаль, конечно, что Федор видел все это, ни к чему было… Но зачем вспоминать о Черменском, рыдать с новыми силами, упрекать себя в том, что прошло давным-давно?.. Как расшатались нервы, чтоб ей провалиться, этой Татьяне. Как она, Софья, могла мечтать когда-то о том, что будет ее петь?! Софья схватилась обеими руками за голову и в полном отчаянии подумала, что не хочет, не хочет, не хочет идти в театр!.. Не хочет подниматься на сцену, распеваться, вновь и вновь репетировать арии, дуэты, мизансцены… Сказаться больной, остаться дома? Но в театре уже ждут дирижер и оркестр, ждет Заремин, ждут хористы, до премьеры – неделя… Нужно идти, нужно работать. Софья одним духом втянула в себя оставшийся чай, наспех ополоснула лицо под рукомойником и отправилась одеваться.
В театр она вошла вовремя, ожидающий ее Заремин распевался у рояля, в зале было полным-полно хористов и солистов второго плана. Альтани еще не появлялся, а в первом ряду, к полному унынию Софьи, расположилась Нравина в окружении своей свиты. Грешнева заметила ее еще из дверей и постаралась пройти мимо с самым независимым видом. Она уже поднималась по боковым ступенькам на сцену, когда услышала пущенный в спину ядовитый, намеренно громкий шепот:
– Вы только посмотрите, в каком состоянии наша богиня является в храм искусства! Непричесана, заревана, платье все в разводах… восхитительно! Я слышала, что вернулся из своей Тьмутаракани ее торгаш – ну и, разумеется, нынче ночью мамзель Грешневой некогда было подумать ни о репетиции, ни о внешнем виде! Господи, как только эти стены терпят…
Конец фразы Нравиной потонул в тихом хихиканье свиты, и Софья так и не услышала, что вынуждены терпеть стены Большого театра.
Прическа Софьи была в полном порядке, платье – новым, и окажись она в сносном настроении, то постаралась бы не обратить внимания на выходку Нравиной – как делала это до сих пор. Но не сегодня. Чувствуя, как поднимается, растет внутри горячая, душная волна гнева, которую бесполезно было останавливать, Софья развернулась и быстро спустилась со сцены обратно в зал. Мельком она подумала, что, вероятно, сильно изменилась в лице, потому что окружавшие Нравину актрисы кинулись врассыпную. Сама примадонна осталась сидеть, но сильно побледнела. Когда же Софья подошла и быстрым уверенным движением, словно проделывала это всю жизнь, схватила соперницу за уложенный на затылке шиньон, Нравина взвыла, как вырвавшийся из тоннеля паровоз.
- Предыдущая
- 34/71
- Следующая
