Ничего личного - Бондарь Дмитрий Владимирович - Страница 4

И вот уже несколько фабрик сидят без материалов, без рабочих, без оборотных средств, а их директора и владельцы снуют между банками и кабинетами чиновников, выпрашивая новые кредиты под залог уже никому не нужной бумаги.

И так происходит повсеместно, если государство не додумается нарисовать новые деньги. Но и эти деньги пойдут не в реальный сектор — там им делать нечего, потому что кредиты, выданные этими деньгами, сразу вернутся в банки в оплату долгов предприятий–производственников. И банки понесут их на биржу, начиная опять игру — "кто последний купит игрушечного медведя".

Об этой игре мне рассказал Захар. Иногда на рынках наступает затишье — флэт, когда котировки вяло болтаются долгое время на одном месте, не давая сигналов ни на покупку, ни на продажу, и тогда пытливые умы трейдеров ищут, чем бы себя занять. Кто‑то приволакивает из дома старого плюшевого мишку и продает соседу за доллар, тот другому за два и начинается игра. Расплачиваются настоящими деньгами. Медведь переходит из рук в руки, цена на него растет постоянно. Вот он стоит сто долларов, вот триста, а вот пятьсот. Очень многие успели погреть на нем руки, а многие и не по одному разу, но наступает момент, когда люди начинают понимать, что старая игрушка никак не может стоить тысячу долларов и покупатели кончаются. Последний, заплативший больше всех, назначается главным терпилой, ведь интуиция ничего ему не подсказала и не уберегла от неоправданной глупости.

Торговля акциями и есть эта игра в медведя. Только обретшая масштабы поистине циклопические. На доходах от нее живут целые страны, вроде Англии. Хотя первопроходцами в этой сфере были французы.

Но мало самого медведя, — ведь покупателей много, а медведей поменьше, поэтому люди придумают производные от самого медведя — права на покупку или продажу этой игрушки в какое‑то определенное время. Потом это право застрахуют, а владельца медведя прокредитуют на его стоимость, и сам кредит, да и страховку тоже — непременно вынесут на рынок, сделав его правом требования права на покупку медведя. И вот уже вокруг медведя, текущая стоимость которого триста долларов, образуется бумажный ком прав, требований прав, страховок и прочих производных, ценой в десятки тысяч долларов. Все чем‑то торгуют, но ни у кого нет медведя.

Все это еще только нарождается, потому что такие операции требуют соответствующего машинного обеспечения — компьютеры и программы, высчитывающие эффективность вложений, интернета, позволяющего мгновенно перемещать капиталы из одной точки планеты в другую, соответствующее законодательство, позволяющего такие операции производить и получать от них колоссальную прибыль, совершенно несравнимую с теми крохами, что дает реальное хозяйство вроде карьеров, мясокомбинатов и прочих конфетных фабрик.

Но если ничего подобного еще нет, то…

Глядя на прекрасные черные свечи, усеявшие графики бумаг практически всех эмитентов, я спросил Захара:

— Мы сможем открыть банк?

Захар едва не поперхнулся своим виски:

— Гм… банк? А зачем нам банк?

— Хороший банк, Зак, это пропуск в мир больших денег. Если хочешь, чтобы с тобой считались — тебе нужен банк. Не большой автозавод, ни нефтяные пласты, ни полеты в космос, ни какой‑нибудь хэдж–фонд. Только банк. Пока у тебя нет банка, ты тот, кого доят, когда у тебя появляется банк, ты становишься тем, кто доит. Да и растущий объем наших операций не дает мне покоя. Это, конечно, хорошо, что нас пока не вычислили. Но такой момент наступит обязательно. И если к тому времени мы не будем "слишком большими, чтобы рухнуть", нас сожрут с потрохами. А имея банк, мы сможем какое‑то время поторговаться и если и уступить, то не очень много. Опять же, это солидно расширит наши возможности.

Вот сам посуди — сейчас азиатские биржи закрылись, а деньги мы с них еле успели выдернуть, чтобы успеть к открытию американских. А был бы у нас банк с филиалами повсюду — это была бы рядовая операция, без всех этих хитрых заморочек. Сидели бы там люди, зарабатывали бы деньги и никто не сказал бы нам плохого слова. Да и пора нам уже задуматься о том, как размещать капитал после того как…

Захар задумался минут на двадцать.

— Знаешь, что‑то в этом есть. — Ответил он, опять прикладываясь к бурбону. — Только не один банк, а три, чтобы можно было гонять бумаги между своими. И еще небольшую региональную биржу. Где‑нибудь на Филлипинах.

— Ты наконец‑то начинаешь думать! — похвалил я друга. — Но все нужно делать последовательно. Сейчас, если мы все правильно просчитали, общий доход от наших эволюций составит миллиардов двадцать пять — двадцать семь. Представляю себе глаза наших брокеров. Какой там Сорос с миллиардом фунтов за день!

— Сорос — это который из лондонского Квантума? А что с ним такое?

— Через пять лет без одного месяца — в сентябре 1992–го — обвалится английский фунт. Винить в этом будут несчастного венгра, якобы заработавшего на этом движении миллиард то ли фунтов, то ли долларов. Но это все лабуда. Реклама и самопиар. Люди любят громкие слова, страшные подробности и прочую белиберду. Там на самом деле история длинная. И началась она, как ни странно, с развала Советского Союза, объединения Германий, действий немецкого Бундесбанка, не пожелавшего снижать учетные ставки — они боролись таким образом с инфляцией. Фунт будет падать две недели, даже почти три — а не только в "черную среду". И пятью ярдами фунтов, что будут в тот момент у Квантума, его так низко не уронить. Кстати, гораздо динамичнее фунт падал не против немецкой марки, в которой сидел Сорос, а против доллара, где никакого Квантума не было. Там многие погрели руки. И больше всех — американские и английские банки. Но главным героем и виновником назначили венгерского еврея. Да и то верно: настоящие деньги любят тишину.

Захар одобрительно хмыкнул:

— Его нужно купить.

— Сороса? — теперь чуть я не подавился. — Он‑то нам зачем?

— Не, не Сороса, — замахал руками Майцев. — Банк нужно купить. С солидной историей, с хорошей сетью филиалов, чтобы не выглядеть белыми воронами и нуворишами — таким не очень верят. И биржу на Фиджи. Маленькая, свободная, за небольшую премию тамошние власти позволят нам делать все, что угодно. Сколько мы отдадим Павлову?

— Я обещал удвоить его капитал.

— Значит, восемнадцать. И останется примерно столько же. Если не торопиться и все хорошо взвесить, то можно купить и банк и Фиджи. Целиком.

Мы не договорили, потому что следовало звонить и выбрасывать на открывшуюся биржу в Нью–Йорке те деньги, что уже появились от операций на азиатских и европейских площадках.

Еще часа два мы отдавали бесконечные распоряжения нашим девчонкам: к Эми, Линде и Марии мы взяли еще двух — романтичную, но исполнительную Джоан и педантичную и упрямую Марту — внучку немецких переселенцев из Висконсина.

Все распоряжения были отпечатаны на бумаге заранее, и теперь мы все всемером только звонили–звонили–звонили.

К середине дня наступило временное спокойствие: все распоряжения переданы, задачи розданы, оставалось лишь ждать вечера. Захар с Линдой ушли в китайскую забегаловку на первом этаже здания — перекусить. Остальные обедали на рабочих местах.

К четырем часам вечера падение стало затормаживаться, и я бросился в скупку: наш офис опять наполнился телефонными трелями, командами, криками и проклятьями. Однако, все деньги в дело не пошли. И вот почему.

Сидя перед мониторами Bloomberg'а, мы поняли одну истину: в мире нет самостоятельных рынков. Все они поголовно зависят друг от друга и все в большей мере — от американского. Он единственный был более–менее самостоятельным. В силу своей величины и исторических традиций. Ежедневно можно было видеть, как движения индексов на любых региональных площадках повторяют то, что происходит на американских. Если упал на пару процентов какой‑нибудь сводный индекс на бирже в Гамбурге — все отреагируют на это вяло — как на малозначительный эпизод, но если такое же произошло в Нью–Йорке — весь мир послушно отработает это снижение и даже с большим усердием: местные биржи легко могут показать не два положенных процента, а три или пять. Если приложить графики изменения основных эмитентов — "голубых фишек" — с Токийской биржи к такому же графику с Лондонской, вы с удивлением обнаружите, что они практически одинаковы. Если падают — то все вместе, если растут — то тоже не вразнобой. Исключения крайне редки и вызваны, чаще всего, какими‑то локальными потрясениями — вроде решения суда о разделении компании на несколько частей по требованию антимонопольного комитета или заявлением Правительства о снижении экспортных пошлин на продукцию, выпускаемую каким‑то предприятием или целым сектором экономики.