Всего один день - Форман Гейл - Страница 24

• Предыдущая
• 24/67
• Следующая

Уиллем кажущуюся бесконечной секунду разглядывает мое родимое пятно. Потом подносит его к губам. И несмотря на то, что поцелуй нежен, а губы у него мягкие, такое ощущение, что я воткнула нож в розетку. И в этот момент ожила.

Он целует мое запястье, потом поднимается выше, по внутренней стороне руки до изгиба локтя, где мне щекотно, потом в подмышку – я никогда не думала, что эти места заслуживают поцелуев. Вот его губы уже ласкают мою лопатку и мое дыхание сбивается. Он останавливается у ключицы, как на водопой, а потом переходит к шее, целует вокруг повязки, потом, осторожно, ее саму. Электричество растекается по телу, оживляя такие участки тела, о существовании которых я даже не подозревала.

Когда он наконец целует меня в губы, наступает какая-то странная тишина, как перед ударом молнии с раскатом грома. Одна Миссисипи. Две Миссисипи. Три Миссисипи. Четыре Миссисипи. Пять Миссисипи.

Тыдыщ.

Мы снова целуемся. От следующего поцелуя разверзаются небеса. Дыхание спирает, потом восстанавливается. И я вижу, что все остальные поцелуи, которые у меня были, – это просто недоразумение.

Я запускаю пальцы в его волосы и тяну его к себе. Уиллем кладет руку на шею и гладит пальцами едва заметные выступы моих позвонков. Пщ. Пщ. Пщ! – взрываются разряды тока.

Обхватив за талию, он поднимает меня на стол, наши лица оказываются на одном уровне, и поцелуи становятся настойчивее. Я остаюсь без свитера. Потом без майки. Потом и он тоже. Грудь у него гладкая и рельефная, я утыкаюсь лицом в ямку посередине и с поцелуями опускаюсь вниз. С незнакомой мне доселе жаждой я расстегиваю ремень на его джинсах и стягиваю их.

Мои ноги обвиваются вокруг его талии. Уиллем ласкает все мое тело, рука скользит к изгибу бедра, где она лежала, пока мы спали. Из меня вырывается такой звук… даже поверить не могу, что его издала я.

Откуда-то появляется презерватив. Трусики соскальзывают к сандалиям, а юбка взбивается в районе талии. С Уиллема спадают трусы. Потом он снимает меня со стола. И до меня доходит, что раньше я ошибалась. Только теперь я отдаюсь ему всецело.

После этого мы валимся на пол, Уиллем ложится на спину, я – рядом с ним. Его пальцы ласкают мое родимое пятно, которое как будто раскалено, а я легонько глажу его запястье, рядом с моими тяжеленными часами его волоски такие мягкие.

– Так-то ты обо мне позаботилась? – шутя спрашивает он, показывая на красный след на собственной шее – наверное, я его укусила.

Как и во всем остальном, он обернул мое обещание в некую забаву, в очередной повод поддразнить меня. Но мне смеяться не хочется, не сейчас, не на эту тему, не после того, что было.

– Нет, – говорю я. – Не так. – Какой-то моей части хочется отречься от обещания. Но я не сделаю этого. Ведь Уиллем спрашивал меня, буду ли я о нем заботиться, и даже если это было шуткой, я пообещала, что буду, и я не иронизировала. Когда я говорила, что стану для него той девушкой из горной деревни, я знала, что больше его никогда не увижу. Но не в этом суть. Я хотела дать ему знать, что он не один в целом свете… что я рядом.

Но это было вчера. У меня так сдавливает грудь, что я истинно понимаю, почему в таких случаях говорят «сердце разбито», и начинаю подозревать, что я беспокоюсь вовсе не об этом, волнуюсь не из-за его одиночества.

Уиллем проводит по мне пальцем: на моей коже тонкая пленка белой глиняной пыли.

– Ты как приведение, – говорит он. – И скоро исчезнешь. – Говорит он беспечно, но когда я пытаюсь посмотреть ему в глаза, он отворачивается.

– Я знаю. – У меня комок в горле. Если мы не сменим тему, я расплачусь.

Уиллем стирает пыль, и из-под нее проступает моя загоревшая во время тура кожа. Но, как я понимаю, не все так просто стряхнуть. Взяв Уиллема за подбородок, я поворачиваю его к себе. В тонком, как дымка, свете уличного фонаря его лицо с острыми чертами освещено неравномерно, какие-то участки на свету, какие-то – в тени. Потом он наконец смотрит на меня, по-настоящему смотрит, и глаза у него грустные, полные тоски, нежности и тоски, и из этого взгляда я узнаю все, что мне надо было знать.

Я поднимаю к губам трясущуюся руку, облизываю большой палец и принимаюсь тереть родимое пятно на запястье. Тру и тру. Потом смотрю Уиллему прямо в глаза, темные, как эта ночь. Я так хочу, чтобы она не кончалась.

На лице Уиллема промелькнула неуверенность, но потом он стал серьезным, как после того, как мы избавились от погони. Потом он тоже принимается тереть мое запястье. Оно не сойдет, – как бы говорит он.

– Ты завтра уедешь, – напоминает Уиллем.

У меня кровь стучит в висках.

– Не обязательно.

Уиллем смотрит на меня ошарашенно.

– Я могу еще на день задержаться, – объясняю я.

Еще на день. Это все, чего я прошу. Всего еще один день. Дальше моя мысль не распространяется. Дальше – слишком сложно. Полеты отложены. Родители сходят с ума. Но один день. Один день будет стоить мне минимальных проблем, никто не расстроится, кроме Мелани. А она поймет. Рано или поздно.

Отчасти я понимаю, что еще один день ничего не изменит, лишь немного отсрочит боль. Но какая-то другая часть меня думает по-другому. Мы рождаемся за день. За день умираем. И за день можем измениться. И за день можем влюбиться. Всего за один день может произойти что угодно.

– Что думаешь? – спрашиваю я у него. – Еще на день?

Уиллем не отвечает. Вместо этого он подминает меня под себя. Его вес прижимает меня к бетонному полу. Но вдруг что-то острое впивается мне в ребра.

– Ой!

Уиллем достает из-под моей спины небольшой металлический резец.

– Надо нам найти себе другое место, – говорю я. – Но только не у Селин.

– Ш-ш, – губы Уиллема заставляют меня замолчать.

Позже, неспешно исследовав каждый потаенный уголок тела друг друга, нацеловавшись, нализавшись, нашептавшись и насмеявшись, пока тела не налились тяжелой усталостью, а в небе не появился предрассветный пурпур, Уиллем берет кусок парусины и мы укрываемся.

– Goeienacht[26], Лулу, – говорит он, и ресницы у него дрожат от усталости.

Я глажу пальцами линии на его лице.

– Goeienacht, Уиллем, – отвечаю я. Потом наклоняюсь к его уху, убираю непослушные и жесткие, как ветки ежевики, волосы и шепчу: – Эллисон. Меня зовут Эллисон. – Но он уже уснул. Я кладу голову в изгиб его локтя и пишу на его руке свое настоящее имя, и воображаю, что буквы останутся там до утра.

После этой десятидневной жары я привыкла просыпаться в поту, но сегодня утром из открытого окна тянет холодный порывистый ветер. Я протягиваю руку, чтобы чем-нибудь укрыться, но вместо легкого и теплого одеяла обнаруживаю нечто жесткое и шуршащее. Парусина. И в этом расплывчатом промежутке между сном и явью возвращается память. Где я. С кем. Изнутри меня согревает счастье.

Я тянусь к Уиллему, но его нет. Я открываю глаза и щурюсь – хотя день хмурый, но свет отражается от белых стен студии.

Я инстинктивно смотрю на часы, но на руке их нет. Я тихонько иду к окну, натягивая юбку на голую грудь. На улице тихо, магазины и кафе пока закрыты. Еще рано.

Мне хочется позвать Уиллема, но тут тихо, как в церкви, и мне кажется неправильным нарушать эту тишину. Он, наверное, спустился вниз или пошел в туалет. Мне бы и самой не помешало. Я натягиваю одежду и на цыпочках спускаюсь по лестнице. Но в ванной Уиллема тоже нет. Я по-быстрому писаю, брызгаю водой на лицо и пью – чтобы унять начавшееся похмелье.

Наверное, он решил осмотреть студии при свете дня. Или поднялся. Успокойся, велю себе я. Наверное, он уже наверху.

– Уиллем? – кричу я.

Ответа нет.

Я бегу по лестнице вверх, в ту студию, где мы ночевали. Там беспорядок. На полу лежит моя сумка, все ее содержимое высыпано. А его рюкзака, его вещей нет.

Сердце начинает бешено колотиться. Я подбегаю к сумке, открываю ее, проверяю, на месте ли кошелек с паспортом, немного наличности. И сразу же думаю, какая я дура. Он же привез меня сюда на свои деньги. Зачем бы ему у меня красть. Но я вспоминаю тот страх, который я испытала накануне в поезде.

• Предыдущая
• 24/67
• Следующая