Трепет - Малицкий Сергей Вацлавович - Страница 4

…Один из выпивох, сидевших за крайним столом, поднялся и, с трудом удерживая равновесие, побрел к выходу. Старик-трактирщик перехватил его на полпути, но пьянчуга и не думал убегать. Он успокаивающе замотал головой и полез в кошель, где, судя по всему, монеты имелись. Трактирщик, получив плату, успокоился, а Лава смотрела на широкую спину как будто молодого мужчины и все не могла вспомнить, где она его видела. И только когда за ним захлопнулась дверь, она вспомнила. Ну, точно! Именно эта спина ей почудилась, когда она устроила слежку за домом дакита Йора на Рыбной улице. Того самого, что обучал бою и Лауруса, двоюродного брата Лавы, и Фламму, и еще кого-то. Лава, не имевшая учителя и хватавшая за грудки едва ли не каждого воина, в котором ей чудилась искра умения, раз в неделю неизменно проходила по Рыбной улице. Она уже знала, что Йор порой пропадал на год или на два, но в этот раз его отсутствие затянулось на долгие шесть лет. И недавно она обнаружила, что прилепленный ею на ворота дома Йора липовый листок разорван. А через день заметила эту самую фигуру, удаляющуюся от ворот, но не догнала. Неизвестный свернул на Столярную улицу и словно растворился в воздухе. Стучать в двери дома Йора оказалось бесполезным. И вот – снова он.

Лава сорвалась с места, едва не опрокинув недопитый кубок. Выскочила на площадь, на которой бушевала метель и сгущал сумерки вечер, и с трудом разглядела едва приметную цепочку следов, уходившую в Пьяный проезд. Выбежала, на ходу прихватывая гарнаш на груди, на безлюдную в ненастье Рыночную площадь, пригляделась к силуэтам магических башен, в окнах которых кое-где мерцали огни, удивилась стремительности незнакомца и остановилась в недоумении; след обрывался на перекрестке со Свечной улицей. Обрывался так, словно незнакомец или взмыл в небо, или снежный шквал пролетел между колдовскими башнями и прикрыл его бегство снежным ковром. Лава оглянулась и с трудом сдержала слезы. Что же теперь, вся ее жизнь и будет вот такой гонкой за исчезающими тенями? Что же такое происходит с нею? Да, вечер стремительно обращался ночью, и снег как будто усиливался, но не мог же незнакомец и в самом деле взлететь над площадью?

– Энки благословенный! – зажмурилась Лава от захлестнувшей глаза снежной крупы и выкатила на щеки слезы отчаяния. – Ну как же так?

Падающий снег тонул в черной воде озера Аббуту, ложился на метелки тростника, на серые мостки, на узкие лодки гахов. За спиной вздымался глинистый берег, в отдалении высились руины Эссуту, но и берег, и город таяли в мглистой круговерти. Кама поежилась, плотнее запахнула куртку, погладила рукоять черного меча. Сколько времени она потратила на то, чтобы очистить его? Пять лет выполняла все предписания наставницы, часами повторяла бессмысленные движения, пока Виз Вини не очистила его одним щелчком, а по поводу прошлых придирок и наставлений сказала, что и чистить его не нужно было, протереть крепким вином – и довольно. Грош цена магу, если оружие или еще что, попавшее ему в руки, окажется сильнее его.

– А как же тогда это? – прижала руку к груди Кама.

– Ты что нутро скребешь? – усмехнулась Виз Вини. – Думаешь, камень в сердце твоем бултыхается? А если он в черепушку забрался? Или в глотке встал? Он теперь ты и есть, а что это такое – не мне тебе мозги вправлять. Если бы он меня отметил, я бы прикинула одно к одному, а так-то…

– Неужели ничего не знаешь? – опешила Кама.

– Не знаю? – с улыбкой переспросила Виз Вини. – Знаю. Но не всякое знание из уст в уши передать можно. Кое-какое только внутри себя вырастить. Вот ты думаешь, что четыре года без толку с утра до вечера с мечом топталась? Ну, думай. А вот как по-настоящему за меч схватиться придется, так и почувствуешь, что же все-таки, даже не разумея о том, вырастила в себе.

– А почему же тогда с Эсоксой все иначе? – вновь наполнилась недоумением Кама.

Да, Эсокса ни одного дня не топталась в одиночестве с мечом, не выполняла утомительные предписания. И с нее тысячи потов сходили, но сходили в схватках, стальными вихрями она металась по залу вместе с Виз Вини, не единожды скулила по вечерам, заживляя порезы и ссадины, без которых не обходилось. А вот Каме так пока что скрестить меч ни с Эсоксой, ни с самой Виз Вини и не довелось.

– Каждое деревце своего ухода требует, – рассмеялась Виз Вини. – Ладно, не бери в голову, поверь мне, все идет так, как должно идти. Завтра мы уходим с Эсоксой. Останешься одна. Но отдыхать тебе не придется. Отправишься пока к Портенуму. Он знает, что с тобой делать.

– Он знает, что со мной делать? – пробормотала Кама, поежилась и покосилась на глинистый береговой обрыв. Вот опять приходится ждать старика. Что он там ей буркнул с утра, когда она умылась? Буду учить тебя схватываться с мурсом? Иди к воде и жди? И что же теперь? Вот она у воды, ладонь на рукояти меча, старика все нет. И как он собирается учить ее схватываться с мурсом? Разве можно вообще схватываться… с бесплотным? Где он возьмет мурса? Или будет его изображать? Хитрит что-то старый…

Кама на мгновение зажмурилась, представила седого, неуклюжего старика. Ростом ниже ее, но шире и тяжелее в несколько раз. На квадратной голове короткая щетка седых волос. Лицо словно вылеплено грубыми пальцами из сырой глины. Окаменевшей глины. Кама ни разу не разглядела улыбки на этом лице. Хотя уж два месяца, считай с лета, жила в убогой полуземлянке старика, таскала воду из колодца, готовила в уличной печи нехитрую еду. Теперь придется перебираться со стряпней под крышу, тепло лишним не будет. Сколько ей еще ютиться в землянке со стариком? Когда вернется Виз Вини? Или не вернется вовсе? Хорошо еще, что старик чистоплотен, ни запаха в убогом жилище, ничего. Ничего лишнего.

Смутная тревога коснулась сердца Камы. Она снова поежилась, скользнула рукой к поясу, проверила завязи на одежде, встряхнула мешок на плечах. Требование Виз Вини во всякую минуту быть готовой к долгому пути казалось чрезмерным только в башне ордена в Эссуту. Здесь, в пяти лигах от города, никакая предосторожность не могла оказаться лишней. Еще бы, деревенька гахов лежала рядом, пройдешь лигу, минуешь поганый лес, продерешься сквозь колючий кустарник, и вот уже гахские огороды. А гахская ребятня еще позавчера носилась вокруг землянки Портенума – гахского угодника. Как он назвал себя при первом знакомстве с Камой? Портенум Орс? Шла Кама знакомиться с угодником Портенумом, а познакомилась с Портенумом Орсом? Так и спросила старика тогда:

– И что – окликать двумя именами? Или одно выбрать?

Прищурился старик, затряс головой, словно засмеяться хотел, да обветренные губы изогнуть побоялся, проскрипел негромко:

– Ничего. Немного обстучишься, звонче станешь. Как тебе угодно, так и называй. Гахи меня Портенумом зовут. По-своему, конечно.

Маленькие гахи не выговаривали «р». Получалось – Потенум. А взрослые окликали старика или просто стариком, или годником. Не угодником, а годником. Считали его годным для целительства или еще для чего. Терпели, выходит. Каму терпеть не собирались, шипели ей вслед. Детишки так и вовсе бросались камнями, пока старик не прикрикнул на них. Пообещал разобраться с каждым, кто гостью его обидит! Ни учить ничему не будет, ни тянучками медовыми одаривать. Потом еще прошептал Каме, что ничем маленькие разбойники не отличаются от обычных детей. Разве что чуть пошустрее да чуть опаснее. А так-то что с теми, что с этими – одна морока. Но приручить, а то и придружить можно всякого.

Кама дружить с чужаками не захотела. Она не могла их видеть. Ни взрослых, ни маленьких. Здесь, на воздухе, они казались ей еще ужаснее, чем в подземельях Донасдогама. И не обликом, казавшимся насмешкою над человеческим телом, хотя все их черты и по отдельности были отвратительны – и яйцевидная голова, и маленькие уши, которые в минуты гнева они могли прижимать к голове, подобно псам, и острые, словно кромка пилы, зубы, и не ногти, а когти на пальцах, и особенно глаза, веки на которых скользили снизу и сверху, точно смыкаясь на уровне зрачков. Но пуще прочего ужас вызывала ненависть. Она сквозила из каждого взгляда и маленьких, и больших гахов. Обычная, будничная ненависть, которая словно несла в себе невысказанную ясность – ты враг, только враг и никогда не будешь никем, кроме врага. Ужас и отвращение дышали в груди Камы не сами по себе, а были отражением этой ненависти.