Сивилла - Шрайбер Флора Рита - Страница 7

Было в этой фразе и нечто иное, не поддававшееся пониманию. Никто – ни родственники, ни друзья, ни даже отец Сивиллы и уж конечно не сама Сивилла – никогда не указывали матери, что она должна делать. Ее мать, объявившая себя «великой Хэтти Дорсетт», была возвышающейся над всем, несгибаемой, непобедимой фигурой. Она не исполняла приказы – она отдавала их.

Выходя из кабинета с матерью, Сивилла страстно желала – иррационально, наверное, но тем не менее всей душой, – чтобы у женщины-психиатра, с которой ей предстояло встретиться, не были седые волосы.

Ровно в два часа пополудни десятого августа Сивилла вошла в офис доктора Корнелии Б. Уилбур на шестом этаже здания «Омаха медикал артс», и волосы у врача были не седыми. Они были рыжими, а сама доктор оказалась молодой женщиной, старше Сивиллы не более чем на десять лет. Глаза ее казались добрыми – несомненно, безусловно добрыми.

Тем не менее в Сивилле продолжали бороться те же самые противоречивые чувства, которые она переживала в кабинете доктора Холла: чувство облегчения от того, что она начнет наконец заниматься своей нервозностью, и в то же время страх перед тем, что сделать ничего не удастся, потому что состояние ее уникально и непоправимо.

Доктор Уилбур терпеливо слушала Сивиллу, которая в попытках замаскировать противоборство чувств без умолку болтала о своей ужасной нервозности и неуверенности в колледже, частенько вынуждавшей ее уходить из аудитории.

– Дела в колледже шли весьма плохо, – вспоминала Сивилла. – Мисс Апдайк, штатная медсестра, беспокоилась за меня. Потом их врач послал меня к невропатологу в клинику Майо. Я была у него только один раз, но он уверял, что все будет в порядке. А мне становилось все хуже. Они отослали меня домой и сказали, что не следует возвращаться, пока я не приведу себя в порядок.

Улыбка доктора успокаивала.

– Что ж, вот я и дома, – продолжала Сивилла. – Это ужасно, просто ужасно. Я постоянно нахожусь при родителях. Они ни на минуту не спускают с меня глаз. Они смотрят на меня с вытянутыми физиономиями. Я понимаю, им стыдно, что меня отослали домой из колледжа. Они возлагали большие надежды на меня и на мое образование. Но я рассчитываю вернуться, когда поправлюсь.

Доктор по-прежнему молчала, поэтому Сивилла продолжала говорить:

– Я единственный ребенок, – заметила она, – и родители очень хорошо относятся ко мне.

Доктор Уилбур, прикуривая, покивала головой.

– Они обо мне беспокоятся, – продолжала Сивилла. – Все обо мне беспокоятся: мои друзья, наш пастор – в общем, все. Я иллюстрирую проповедь пастора о Данииле и Откровении. Он говорит, а я в это время рисую зверя, о котором он рассказывает. Это действительно очень впечатляет. Я нахожусь на подмостках на высоте трех метров над полом. Я обычно рисую мелом на плотной бумаге свою интерпретацию того, о чем рассказывает пастор. Он дает мне заняться делом. Он…

– А как себя чувствуете вы? – прервала ее доктор Уилбур. – Вы все рассказываете мне о том, как к вам относятся другие. Но как вы-то сами себя чувствуете?

Последовало перечисление физических жалоб: Сивилла сообщила о своем плохом аппетите, о том, что она весит всего 36 килограммов, хотя росту в ней 162 сантиметра. Перечень включал также хронический синусит и слабое зрение, настолько слабое, что Сивилла выразилась об этом так:

– Иногда мне кажется, будто я смотрю сквозь какой-то туннель. – Сделав паузу, она добавила: – В общем, я чувствую себя нехорошо, но все мне говорят, что на самом деле я здорова. Еще с тех пор, как я была маленькой девочкой, мне плохо, но я не больна.

Доктору хотелось узнать, запоминает ли она сны? Нет, не запоминает. В детстве ей снились кошмары, но их содержания она тоже не помнит.

Когда доктор попыталась заставить ее рассказать о своих чувствах, Сивилла замкнулась. Однако доктор была настойчива. Наконец Сивилла сказала достаточно для того, чтобы услышать от доктора:

– Вам нужно будет походить ко мне. У вас есть трудности, с которыми можно справиться.

В этом доктор Уилбур была уверена. Но в то же время она понимала, что добиться контакта с Сивиллой будет нелегко. Она была такой наивной, неуклюжей, незрелой. Кроме того, она работала против себя, произнося множество слов и при этом ничего не рассказывая.

Самой Сивилле искренне хотелось бы вернуться сюда, но, стоя в приемной и расплачиваясь с секретаршей за визит, она осознала, что не сможет прийти в следующий раз, не переговорив предварительно со своими родителями. Тем не менее она чувствовала, что, если встречи с этим врачом продолжатся, ей станет лучше.

«Не слишком ли я разоткровенничалась с врачом?» – задумалась Сивилла, пока лифт стремительно переносил ее на первый этаж. Но она тут же уверила себя в том, что не рассказала ничего из того, что не собиралась рассказывать. Позже, выходя из здания в сияние августовского солнца, она поняла, что никогда не сможет открыть доктору Уилбур всего, что могла бы и должна была бы рассказать. Все, что она, Сивилла Изабел Дорсетт, знала – знала уже тогда.

Второй визит Сивиллы к доктору Уилбур прошел гладко. Однако когда пациентка выходила из здания «Медикал артс», она вспомнила о том, что мать поджидает ее в универмаге «Брандейс» в соседнем квартале. Расстроенная тем, что не сумеет сопровождать дочь в кабинет врача, Хэтти Дорсетт довела ее до самого лифта в здании, где был расположен кабинет.

– Я буду ждать тебя в «Брандейс», – сказала Хэтти у дверей лифта приказным тоном, обычным для их вынужденных отношений взаимозависимости, от которых они обе не могли отказаться, даже если бы захотели, – а уж Хэтти наверняка этого не хотела. Теперь это стало своеобразной интерпретацией древнего: «Прилепися и стань одним с ним…»

Медленным шагом Сивилла покорно вошла в универмаг «Брандейс», где почти сразу же увидела стройную фигуру матери, ее гордо посаженную голову и седые волосы. И сразу последовало материнское:

– Что эта доктор говорит обо мне?

В вопросе прозвучали требовательные нотки.

– Она ничего не говорила, – ответила Сивилла.

– Ну тогда пойдем, – раздраженно бросила мать.

– Мне хотелось бы зайти в библиотеку, – возразила Сивилла.

– Ах, ну ладно, – согласилась мать. – Я и сама хотела взять какую-нибудь книгу.

В библиотеке на Харни-стрит Сивилла с матерью разошлись по разным отделам и встретились вновь у стола регистрации. Сивилла держала в руках «Серебряную нить» Сидни Ховард.

– Что это? – спросила мать.

– Какая-то пьеса, – ответила Сивилла. – Доктор Уилбур порекомендовала мне прочесть ее.

В этот вечер, пока Сивилла готовила ужин, а потом мыла посуду, мать сидела и читала «Серебряную нить». Закончив, она заметила:

– Не понимаю, для чего доктор Уилбур просила тебя читать это. Какое это имеет отношение к тебе?

Уиллард Дорсетт, помалкивавший, пока разговаривали жена и дочь, сам имел наготове несколько вопросов. Он неохотно, но согласился на курс лечения Сивиллы, поскольку после того, как ее отослали домой из колледжа, Уиллард сознавал: что-то делать придется. Сомневаясь в том, что решением проблемы станет психиатрия, он был готов испробовать и это. Но теперь он задумался над тем, правильным ли было принятое решение.

Лечение, начавшееся десятого августа и включавшее еженедельные визиты к врачу, продолжалось до середины осени 1945 года. Для всех троих членов семейства Дорсетт это было время ожиданий и тревог.

Всякий раз, когда Сивилла возвращалась после визита к доктору Уилбур, родители поджидали ее, как стервятники. «Что она говорила про нас? – спрашивали они вместе и по отдельности. – А что еще она говорила?» Они никогда не спрашивали: «Как ты себя чувствуешь?» или «Как у тебя идут дела?». Они не были способны даже на то, чего более всего желала от них Сивилла: просто помолчать. Лечение было достаточно болезненным само по себе, без этой постоянной инквизиции на дому.