Путешествие на край ночи - Селин Луи Фердинанд - Страница 16

И старые и молодые думали — так мне тогда казалось, — что в задних комнатах бельево-книжных лавок можно по дешевке побаловаться. Каких-нибудь двадцать лет тому назад это так и было, но с тех пор много чего больше не делается, особенно из приятных вещей. Англо-саксонский пуританизм так нас высушил, что от этих экспромтов в задних комнатах магазинов почти что ничего не осталось. Все сейчас же превращается в брак.

Мадам Эрот сумела воспользоваться последними льготами касательно того, чтобы получать удовольствие на ходу, по дешевке.

Как-то в воскресенье некий комиссар прошел мимо ее магазина, зашел и так остался там. Счастье их шуму не наделало. В тени бредовых воззваний газет, требующих последних патриотических жертв, размеренная, предусмотрительная жизнь продолжалась, маскируясь еще более обыкновенного. Таковы лицо и изнанка, как тень и свет, той же медали.

Комиссар мадам Эрот отдавал капиталы своих друзей и, когда они подружились, капиталы мадам Эрот под проценты в Голландию. Галстуки, бюстгальтеры, рубашонки, которые она продавала, привлекали клиенток и клиентов.

Сколько встреч, чужестранных и национальных, произошло в розовом свете занавесочек, под путанные фразы хозяйки! Болтливая, надушенная до обморока, она могла бы внушить фривольность самому прогорклому, больному печенью человеку. Во всей этой мешанине мадам Эрот не только не теряла головы, а даже получала выгоду — деньгами, во-первых, оттого что она брала некоторую долю с состоявшихся сентиментальных сделок, потом уж от одного того, что вокруг нее происходило столько любовных историй: она беспрестанно соединяла и разъединяла парочки сплетнями, намеками, предательством.

Не останавливаясь ни перед чем, она безостановочно выдумывала драмы и безоблачное счастье. Она поддерживала жизнь страстей. Торговала она от этого еще бойчей.

Пруст, сам полупризрак, с необычайным упорством плутал в бесконечно расслабляющей суете обычаев и поступков, в которых путаются люди большого света, призраки желаний, нерешительные развратники, без конца ожидающие какого-то своего Ватто, вялые искатели маловероятных Цитер. Мадам Эрот вышла из народа и крепко держалась за землю солидными вожделениями, тупыми и точными.

Она была не хуже, чем большинство коммерсантов, но она так старалась доказать обратное, что невольно запоминалась. Магазинчик ее был не только местом встреч, он был также чем-то вроде лазейки в мир богатства и роскоши, куда, несмотря на все мое желание, я никогда раньше не мог попасть и откуда, кстати сказать, меня быстро и болезненно удалили после краткого в него вторжения, первого и единственного.

Богатые люди в Париже живут все вместе; принадлежащие им кварталы составляют как бы кусок, вырезанный из круглого торта, на который похож город: острый конец этого куска подходит к Лувру, а широкий, круглый край останавливается у деревьев между мостом Отей и заставой Терн.

Это хороший кусок города. Все остальное лишь страдание и навоз.

Когда переходишь на ту сторону, где живут богатые, то сначала не замечаешь большой разницы с другими кварталами, разве что улицы немного чище, и все. Чтобы сделать экскурсию во внутренний мир этих людей и этих вещей, нужно рассчитывать на случай или близость с ними.

Через магазинчик мадам Эрот можно было подойти немного ближе к этим неприступным местам благодаря аргентинцам, которые спускались сюда из привилегированных кварталов, чтобы покупать кальсоны и рубашки и побаловаться с прекрасным ассортиментом тщеславных подруг мадам Эрот, артисток и музыкантш, хорошо сложенных и привлеченных ею специально для этого дела.

К одной из них, должен сказать, я привязался слишком сильно — я, который мог предложить ей, как говорится, только мою молодость. В этом круге ее называли Мюзин.

В тупике Березина все друг друга знали, все магазины были знакомы друг с другом, совсем как в провинции. Забившись в щель между двумя улицами Парижа, все друг за другом подсматривали и по-человечески клеветали друг на друга до безумия.

Много магазинов прогорело из-за войны, в то время как магазин мадам Эрот благодаря молодым аргентинцам, денежным офицерам и советам друга процветал, что давало повод для всяческих комментариев, выраженных ужаснейшими словами.

Отметим, например, что в этот же период знаменитая кондитерская № 112 потеряла всех своих красавиц клиенток вследствие мобилизации. Прекрасным посетительницам в длинных перчатках приходилось теперь ходить пешком (так много реквизировали лошадей), и они перестали посещать кондитерскую: они так никогда и не вернулись.

Что касается Самбане, переплетчика нот, он никак не мог отказать себе в удовольствии изнасиловать какого-нибудь солдата. Эта дерзость, которая так некстати обуяла его в один прекрасный вечер, страшно ему повредила во мнении некоторых патриотов, которые тут же обвинили его в шпионстве. Ему пришлось прикрыть магазин. В сущности, одна только мадам Эрот на пороге новой эры, в которую вступало белье, тонкое и демократическое, с легкостью составила себе состояние.

Магазины посылали друг другу анонимные письма — и какие! Что касается мадам Эрот, то она предпочитала посылать письма высокопоставленным лицам. Премьеру, например, она писала лишь для того, чтобы уверить его в том, что ему изменяет жена, а генералу Петену по-английски, с помощью словаря, чтобы позлить его.

Среди ее клиентов и протеже было много маленьких актрисочек, у которых за душой было больше долгов, чем платьев. Мадам Эрот давала всем советы, и советы эти всегда оказывались очень полезными. Между ними оказалась и Мюзин, самая прелестная из всех, по-моему. Настоящий музыкальный ангелочек, не скрипочка, а восторг — восторг не без опыта, должен сказать, она мне это потом доказала. Непоколебимая в своем желании добиться всех земных благ, не надеясь на блага небесные, она, как могла, играла в одноактной пьесе театра «Варьете», совершенно очаровательной, очень парижской пьесе, сейчас всеми забытой.

Она появлялась со скрипкой в певучем прологе в стихах. Очаровательный и сложный жанр.

Чувство мое к ней было так сильно, что я проводил время в большой спешке между госпиталем и ее выходом после окончания театра. Кстати, обычно не я один ее поджидал. Сухопутные военные уводили ее один за другим; с еще большей легкостью это удавалось авиаторам, но пальма первенства, несомненно, оставалась за аргентинцами. Их торговля молодым мороженым мясом благодаря новым обстоятельствам принимала размеры стихийной силы природы. Мюзин хорошо попользовалась этими днями спекуляции. И хорошо сделала: аргентинцы больше не существуют.

Я ничего не понимал. Она мне изменяла со всем и всеми, с женщинами, деньгами и мыслями. И грустно мне это было. Теперь мне случается встретить Мюзин раз в два года или даже реже, как почти всегда это бывает с людьми, которых очень хорошо знал. Два года — это срок, необходимый для того, чтобы с первого взгляда, безошибочно, как будто инстинктивно, отдать себе отчет во всех уродствах, которые заклеймили лицо, даже в свое время очаровательное.

С минуту сомневаешься и потом наконец принимаешь его таким, каким оно стало, это лицо, со всей его отвратительной, растущей дисгармонией. Нужно смириться, признать эту старательно, медленно выгравированную двумя годами карикатуру. Признать время, наше подобие. Только тогда можно сказать, что вполне узнал человека (как иностранную монету, которую сначала не знаешь — брать, нет ли), что стоишь на верной дороге, что не ошибся направлением и что, не сговариваясь, мы еще два года шли по той же неминуемой дороге, дороге гниения. Вот и все.

Когда Мюзин встречала меня вот так, случайно, она старалась избежать меня, отвернуться, что-нибудь сделать: такой мы на нее наводили ужас, я и моя большая голова… От меня дурно попахивало всем ее прошлым, но я слишком много лет ее знаю, знаю ее возраст, и, что бы она ни делала, ей от меня не уйти. И она не смеет уйти, смущенная моим, для нее чудовищным, существованием. Ей кажется необходимым, ей, такой деликатной, задавать мне идиотские, нелепые вопросы, она ведет себя, как прислуга, которую застаешь на месте преступления. У женщин — душа прислуги. Но, может быть, это отвращение ко мне существует больше в ее воображении, чем на самом деле: так пробую я себя утешать. Может быть, это я сам внушаю ей, что я отвратителен. Может быть, у меня в этом отношении особое дарование. В конце концов, может быть, в уродстве столько же возможностей для искусства, сколько в красоте? Нужно просто начать культивировать этот жанр, только и всего.