Голубая лента - Келлерман Бернгард - Страница 22

• Предыдущая
• 22/73
• Следующая

— О, смотрите-ка! — воскликнула она своим гнусавым пронзительным голосом, сверкая моноклем на набеленном лице. — Да это же Меси Тэйлор! Моложе она не стала, милочка. Весит теперь, наверно, добрых два центнера. Мы звали ее Пусси-кошечка, у Пусси было три мужа, и всех троих она вогнала в гроб.

— Мама! — попыталась остановить ее Китти, скривив тонкие губы в недоверчивой улыбке.

— Помилуй, Китти, я говорю только чистую правду. Я ведь знаю Пусси лет десять, нет, двадцать. Когда-то она читала стихи в варьете, там познакомилась с Чарли Янгхазбенд. Чарли был судовладельцем и женился на Пусси. Это стоило ему состояния. Когда он разорился, она развелась с ним и вышла замуж за Бена Кларка, беспробудного пьяницу. Страсть к вину была его единственным призванием. К этому призванию он относился чрезвычайно серьезно и в конце концов добился успеха: Пусси стала приглашать в дом одних горьких пьяниц и сама тоже запила.

— Но, мама!.. — запротестовала Китти и с улыбкой, просившей о снисхождении, повернулась к своим кавалерам.

— Как мало ты знаешь жизнь, Китти! — поджала губы г-жа Салливен. — Я бывала в доме Бена Кларка, впрочем, трезвый он был милейшим человеком. Алло, Пусси! — крикнула она пронзительно.

Сильно расплывшаяся пожилая дама с добродушными припухшими глазками, имевшая вид барменши, подошла к ним и радостно воскликнула:

— Ты ли это, Пат? О, глазам своим не верю!

Дамы обнялись и расцеловались.

— Как поживаешь, Пусси?

— Спасибо, хорошо, грех жаловаться.

— Оно и видно, даже издали. А ты совсем не меняешься, вечно молода!

— Третий муж, которого Пусси вогнала в гроб, — продолжала ей вслед точить язычок г-жа Салливен, — швед Олафсон, владел серными рудниками в Мексике. Очень видный был мужчина. Она поехала с ним в Мексику и там из ревности убила его… правда, чужими руками.

— Мама! — возмутилась Китти. — Ты совсем с ума сошла!

Госпожа Салливен засмеялась.

— С ума сошла? — воскликнула она, и в ее маленьких глазах зажглись злые огоньки. — Ты, может, собираешься натравить на меня психиатров, Китти? А? Я им задам такого перца, что они рады будут ноги унести!

Но что это? Г-жа Салливен ахнула, не веря собственным глазам: шаркающей походкой к ним приближался маленький скрюченный пожилой господин, абсолютно лысый, с желтым ноздреватым лицом и сплющенным носом. Поравнявшись с г-жой Салливен, он остановился и отвесил низкий поклон.

— Bon jour, monsieur Lemoine![17] — любезно воскликнула г-жа Салливен, оскалив в циничной ухмылке щучьи зубы.

— Тс… — Она с таинственным видом прижала палец к губам. — Тсс… Значит, он все еще жив. Я только что поздоровалась с покойником, господа!

— С покойником? — Молодые французы прыснули со смеху.

— Я правду вам говорю! С покойником! Этого господина двадцать лет назад, хотите — верьте, хотите — нет, похоронили в Баку. Вы знаете, есть такой нефтяной город? Тогда его фамилия была Уланов, и он был в Баку одним из нефтяных магнатов. Но в конце концов он натворил там таких мерзостей, что даже с его деньгами нельзя было уйти от суда. И тут он счел за лучшее умереть и дать себя похоронить. Теперь он француз, живет в Каннах, баснословно богат, стал бароном Лемуаном, и говорят, этот титул ему пожаловал сам папа римский!

— Ну, мама! — воскликнула Китти. — Все это сказки, и только!

Госпожа Салливен пренебрежительно пожала плечами.

— Ты не знаешь жизни, Китти, — сказала она. — Вся жизнь не что иное, как страшная, чудовищная сказка! Деньги делают все! Я могла бы порассказать тебе истории почище этой.

Стюарды подали мясной бульон, и ядовитый, как жало, язычок г-жи Салливен несколько минут бездействовал. Потом она опять в монокль оглядела палубу. Глазки ее метали зеленые искры. Она восседала, как демон, подстерегающий свою жертву.

— A-а, Гарденер! — принялась она опять за свое. — Джон Питер Гарденер! А он изрядно постарел, ты не находишь, Китти?

Госпожа Салливен знала Джона Питера Гарденера много лет, но в последнее время он ей разонравился. По ее мнению, его подточили все эти модные фразы и сентиментальные глупости, которыми пестрят нынче газеты. Нужно было знать его отца, Джона Гарденера! Вот это был молодчина! Один из тех сильных людей, что создавали Америку. Он не позволял водить себя за нос всяким газетным писакам, провозглашающим новые идеалы человечества, которым грош цена. Эта идиотская забастовка в Барренхилсе не продержалась бы при нем и часа! Он шел на людей с кулаками и никого не боялся. Вот это был мужчина! Однажды он сказал ей, г-же Салливен: «Пат, в этом мире ты господин или раб. Поверь мне, Пат, с тех пор, как существует мир, ничего другого не было — господа и рабы, все остальное ложь». Так говорил Джон. А ему она верила. И сегодня все обстоит так же и останется на веки вечные.

— Господа и рабы! — повторила г-жа Салливен и с вызывающим смехом обернулась к своей свите, переводя взгляд с одного на другого. — И сегодня ничего не изменилось. Или вы иного мнения, господин Хенрики?

Директор Хенрики нервно покачивал ногой и смущенно улыбался. «Ну и язык у этой старухи, — думал он. — Какая-то чертова мельница, а не язык!» Однако он продолжал любезно улыбаться, а потом, пожав плечами, заметил, что если быть откровенным, то он находит, что такая формулировка несколько резковата.

Барон Нион, теннисист, покраснел от негодования и гневно вскинул красивую голову. Разве позволительно даме, только потому, что она богата, плести такой непристойный, циничный вздор?

— Вы преувеличиваете, мадам, — сказал он, и голос его задрожал. — Я полагаю, времена теперь все же несколько иные, чем сто лет назад!

— Go on! Go on![18] — обрадовалась Китти.

Ей нравилось, когда кто-нибудь находил в себе мужество возражать ее матери.

Госпожа Салливен, воспринимавшая любое возражение как оскорбление ее достоинства, обернулась и через монокль окинула г-на Ниона осуждающим взглядом. Она зло рассмеялась.

— Сейчас вы, вероятно, кажетесь самому себе очень умным, барон Нион? — сказала она иронически. — Egalite, liberte, fraternite![19] Вы добрый малый, барон, да, несомненно, добрый! — Барон Нион побледнел. — Но позвольте вам сказать, что все это только слова. Красивые слова! Вы, европейцы, любите жонглировать красивыми словами. Времена не те! Ну, согласна, допустим. Но, в сущности, изменились только слова, люди стали изъясняться вежливей, а жизнь идет по-прежнему. И как их там ни называй, а господа и рабы всегда были и будут. Просто у меня хватает мужества называть своими именами.

Госпожа Салливен торжествовала.

Да, г-жа Салливен торжествовала, хотя чувствовала так же хорошо, как и все остальные, что от разговора остался какой-то неприятный осадок. Барон Нион все еще был бледен, Хенрики, натянуто улыбался. Китти вынула из кармана свой длиннющий серебряный мундштук и стала его чистить. Это всегда было у нее дурным признаком. Г-жа Салливен подумала, что, пожалуй, немного пересолила, но в конце концов ведь не ее вина, что современная молодежь слишком слабонервна, чтобы слушать правду, и любит одни красивые слова. Она попробовала заговорить примирительным тоном, но никто не откликнулся.

Теперь она сидела с обиженным видом и злилась на весь свет. Если бог хочет наказать человека, он лишает его разума, думала она. Глупость — поистине самое тяжкое наказание! Ну ладно, буду молчать. И замолчала.

Мимо них по палубе проходили люди. Эх, какие забавные штучки могла бы она о них порассказать! Но она молчала, упорно и обиженно, хотя молчание становилось для нее невыносимым.

В этот миг показалась г-жа Кёнигсгартен. Хенрики встал и почтительно поклонился. Госпожа Салливен сощурила близорукие глаза и поднесла к ним монокль на тонкой цепочке.

— Смотрите, Ева Кёнигсгартен! — сказала она, радуясь случаю, что может незаметно сломить молчание. — Сильная личность! — добавила она с ноткой одобрения в голосе и, удивляясь, что никто не проронил ни слова, повторила после паузы. — Сильная личность!

• Предыдущая
• 22/73
• Следующая