Тайна гибели Лермонтова. Все версии - Хачиков Вадим Александрович - Страница 51

• Предыдущая
• 51/98
• Следующая

Конфликт мог начаться 29 июня, в воскресенье, когда пятигорчане, как обычно, широко отмечали День Петра и Павла.

Очень вероятно, что именно в этот день Мартынов, только что вернувшийся из Железноводска, появился в доме Верзилиных. Эмилия, конечно же, сразу обратила на него внимание, что, вероятно, и привело к первому столкновения между приятелями на почве ревности. Некоторые основания к этому дают записки сына Мартынова, где говорится: «Покойный отец мой неоднократно передавал мне, что вечер у Верзилиных происходил не 13 июля, а гораздо раньше, именно около Петрова дня (29 июня)». О разрыве в «недели полторы» между ссорой и дуэлью говорит в своих воспоминаниях и Н. Раевский, который, правда, рассказывает о многом с чужих слов, но нередко – достаточно близко к истине. Видимо, и в том, и в другом случае речь идет все же не о кульминации, а о начале конфликта между Лермонтовым и Мартыновым.

Таким образом, конфликтная ситуация, которую иные биографы готовы растянуть чуть ли не на все лето, началась именно тогда и фактически заняла не более десяти дней: 27 июня Мартынов вернулся из Железноводска, 7 июля туда уехал Лермонтов. Так что развивались события очень стремительно.

Кое-кто из желающих свалить всю вину за конфликт на Мартынова старается подлить в огонь ссоры вместо масла малость «жизненного эликсира», рецепт которого был обнаружен в некоем старинном манускрипте. Впрочем, разжечь страсти должен был не столько сам эликсир, который считается медицинским курьезом давно минувших времен, сколько написанная на этом же листе эпиграмма, подписанная «N»:

Рядом имелась приписка, сделанная якобы лермонтовской рукой: «Подлец, Мартышка!» – тоже подписанная «N».

Вокруг эпиграммы разгорелись нешуточные споры. Сторонники подлинности документа строили гипотезы об ответных действиях Мартынова, задетого шутками Лермонтова. Их противники разбирались, кто мог быть автором подделки. А ларчик открываеся просто, но лишь тому, кто достаточно хорошо знает все те же реалии пятигорского бытия того времени. Дело в том, что Адель Омер де Гелль, на которую намекает эпиграмма, в Пятигорске тогда отсутствовала напрочь, а Нимфодора (Нина) Реброва уже давно была замужем за жандармским офицером Юрьевым и имела двоих детей.

Стало быть, ни та ни другая не могли выступать объектами любовных увлечений поэта летом 1841 года. Это хорошо знали все в лермонтовской компании, но не знал автор подделки, который позаимствовал имена этих мифических возлюбленных из творений князя Вяземского, опубликовавшего поддельные письма Омер де Гелль и фальшивые страницы ее дневника, где расписываются страсти, якобы кипевшие в любовном треугольнике Адель – Лермонтов – Реброва. Эпиграмма интересна нам лишь упоминанием «Эмилии Верзилиной» (а она носила фамилию Клингенберг, что тоже было известно всем окружавшим ее молодым людям) – здесь чувствуются отголоски тех разговоров, которые ходили в обществе об ее отношениях с Лермонтовым.

А теперь – внимание! Мы вступаем на мостик – хрупкий, не слишком надежный, сотканный из предположений, допущений и догадок, но зато ведущий прямо в сердцевину тайны. Вот она: говоря о преддуэльном конфликте, обычно замечают лишь насмешки Лермонтова над Мартыновым. А ведь дело не столько в них, сколько в тех очень и очень злых шутках, которые поэт адресовал Эмилии. Возьмем стихотворные экспромты, к ней относящиеся. Разве щадили они самолюбие привыкшей к всеобщему восхищению «Розы Кавказа»?

«Фурия». Нечто безобразное и отталкивающее. И это – о первой красавице Пятигорска! Впрочем, в другом экспромте, обращенном ко всем сестрам Верзилиным, «Розе» достались куда более обидные строки:

За кем бегают кобели? И приятно ли девице такое сравнение?..

Правда, по поводу экспромтов нет единого мнения, что писал их сам Лермонтов, хотя большинство лермонтоведов не отрицает этого. Но, даже если исключить ядовитые стихи, найдется и еще немало злых и обидных замечаний, шуточек, насмешек, которые, как говорит сама Эмилия, доводили ее чуть ли не до слез. Так, прославленную красавицу поэт дразнил «Верзилией», соединяя начало фамилии отчима и окончание ее имени. Надо полагать, в те времена высокий рост девушек ценился не столь высоко, как ныне, и потому прозвище, которое можно уподобить и более грубому – «дылда», – конечно же, давало Эмилии серьезный повод для обид.

Известны нам и слова Лермонтова, задевавшие женское достоинство Эмилии. В воспоминаниях Я. Костенецкого читаем: «Однажды пришел к Верзилиным Лермонтов в то время, как Эмилия, окруженная толпой молодых наездников, собиралась ехать верхом куда-то за город. Она была опоясана черкесским хорошеньким кушаком, на котором висел маленький, самой изящной работы черкесский кинжальчик. Вынув его из ножен и показывая Лермонтову, она спросила его: „Не правда ли, хорошенький кинжальчик?“ „Да, очень хорош, – отвечал он, – Им особенно ловко колоть детей“, – намекая этим язвительным и дерзким ответом на ходившую про нее молву».

Мы можем предположительно назвать дату этого разговора, который случился, скорее всего, перед поездкой, описанной в воспоминаниях Эмилии Александровны: «Как-то раз ездили верхом большим обществом в колонку Каррас. Неугомонный Лермонтов предложил мне пари a discretion (по усмотрению выигравшего. – Фр.), что на обратном пути будет ехать рядом со мною, что ему редко удавалось. Возвращались мы поздно, и я, садясь на лошадь, шепнула старику Зельмицу и юнкеру Бенкендорфу, чтобы они ехали подле меня и не отставали. Лермонтов ехал сзади и все время зло шутил на мой счет. Я сердилась, но молчала. На другой день, утром рано, уезжая в Железноводск, он прислал мне огромный прелестный букет в знак проигранного пари».

Напомним, Лермонтов уехал лечиться в Железноводск 7 июля, значит, накануне, в воскресенье, 6 июля, и могла состояться поездка, так же как и разговор насчет кинжальчика. И конечно же, «прелестный букет цветов» едва ли мог смягчить гнев красавицы по поводу намека на печальные последствия романа с Барятинским, от которых ей пришлось избавляться.

В. А. Захаров, анализируя отношения Эмилии и Лермонтова, считает: «Он не мог ее оскорбить, но уколоть, поддеть, поддразнить мог, что и делал довольно часто…» Ой ли! Ну подумайте: «дылда», «фурия», по сути «сучка», вынужденная избавляться от внебрачных детей… Да это же самые настоящие оскорбления, которые женщина вряд ли станет терпеть. Особенно если в ее жилах – гордая польская кровь, да к тому же по матери, Марии Ивановне, она происходит из рода Вишневецких, в котором были и короли, и кардиналы, и великие князья литовские! Она обязательно будет мстить, и мстить жестоко. Думается, что это – тот самый случай, когда и без документальных подтверждений ясно, что здесь, именно здесь, таится причина и ссоры, и, во многом, скорой гибели поэта!

Вспоминая обиды, нанесенные ей Лермонтовым, Эмилия проговорилась: «Однажды он довел меня почти до слез: я вспылила и сказала, что, ежели бы я была мужчина, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор».

Но она была женщиной. И решила наказать обидчика по-своему – руками влюбленного в нее Мартынова. Хитрая полька вполне могла исподволь внушать своему поклоннику, что шутки Лермонтова оскорбляют его достоинство – тем более что шутки эти становились все язвительнее и беспощаднее. Надо полагать, что только к этому периоду их отношений можно отнести сетования Мартынова насчет того, что «Лермантов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное…».

• Предыдущая
• 51/98
• Следующая