Змеев столб - Борисова Ариадна Валентиновна - Страница 40

• Предыдущая
• 40/79
• Следующая

О литовской опере говорили, что по профессиональному составу солистов, звучанию хора и оркестра она не уступает ведущим театрам Европы. Сара однажды купила билеты для себя, отца и молодых Готлибов на спектакль в Государственном театре.

Шел «Отелло» Верди, партию мавра исполнял Кипрас Петраускас.

Великий вокалист вызвал в душе Хаима ураган восхищения… Матушка тысячу раз была права! Кабак – единственное место певцу Мордехаиму. После спектакля он рискнул открыться старому Ицхаку. Они медленно шагали по аллее позади весело о чем-то щебечущих Марии и Сары. Слушая «кабацкую» исповедь сына, отец неотвратимо багровел.

– Ты дошел до последней точки, – тяжко обронил он после молчаливых минут ходьбы.

– Не думаю.

– Есть еще ниже? – усмехнулся старый Ицхак.

– Раньше я тоже презирал мир, в который привела меня жизнь, – сказал Хаим. – Но, окунувшись в него не по своей воле, я увидел его в истинном свете. Да, он отчасти карикатурен, в чем-то сентиментален, в чем-то – безжалостен… Но в нем есть, кого и за что уважать. Своя порядочность… и романтика в этой среде тоже имеются.

– А пороки? Пьянство, мотовство, продажные женщины?

– Они естественны там, как хлеб и вода, – улыбнулся Хаим.

– Ты навлекаешь бесчестье на мои седины, сын… Наш кантор Александрович – кстати, тоже баритон, хотел пригласить тебя в хор солистом.

– Теперь, наверное, не захочет.

– Увы… Тебе нравится твое занятие?

– Это моя работа.

– Ты пытался восстановиться в картели «Продовольствие»?

– Нет.

– Может, все же стоит подумать и вернуться в компанию Готлибов?

– Нет, отец.

Старый Ицхак вздохнул.

– Ты упрям, как ишак, потому что Готлибы, ведущие род от колена самого Давида, всегда были упрямыми ишаками…

– Вот и хорошо, – неопределенно пробормотал Хаим.

– Как относится к твоим «концертам» Мария?

– Она ничего не знает.

– Ты врешь ей, – жестко констатировал отец. – Разве это – не начало порока?

– Какого из перечисленных тобой?

– Зная твой необузданный нрав, я не исключаю ни одного.

– Пьянство – сомнительно, но можно подумать, – засмеялся Хаим. – Мотовство… Для этого у меня, к сожалению, нет денег. А женщины… Мне нужна только Мария и никто, кроме нее.

…Сенькин беззастенчиво брал с проституток дань за предоставление охотничьих угодий, уважая древность их профессии, в которой, как в любом другом женском труде (вышивании, например), встречаются любительницы, умелицы и мастерицы. В «Оранже» охотились дамы наилегчайшего поведения разных категорий – от дилетанток до специалисток, и все они находились под заботливой опекой Сенькина.

– Ах, какой хорошенький жид и как славно поет, – громко сказала в первый день Хаимовой работы одна из них, темноволосая красотка-вамп.

Взволнованно пошептавшись, кучка женщин захохотала. Зная о том, что Сенькин скупиться с певцом не станет, каждая сочла долгом опробовать на Хаиме свои чары. Они говорили при нем непристойные вещи, пытались обнять, – он отстранялся и вежливо отшучивался. Благовоспитанность «хорошенького жида» удвоила активность дам. Но недели через две, не встречая взаимности, они оставили его в покое. Все, кроме той самой красотки-вамп. Ее звали Стефания.

У Стефании, молодой и, в отличие от других, по-настоящему красивой, было слегка вытянутое лицо и глаза тракененской[41] верховой – черные и суженные к вискам. Пышная вороная грива падала ей на плечи и спускалась по спине ниже пояса. Стефания от притязаний на певца не отступилась. Однажды она подошла к нему, покачивая бедрами, обтянутыми пурпуровым бархатом, и напрямик заявила:

– Прекрати ломаться, а то я сто литов проспорю.

– Сочувствую, – развел руками Хаим.

– Я же не прошу денег. Я за просто так… А хочешь, сама тебе денег подкину? Измучил ты меня… Я что, совсем тебе не нравлюсь?

– Вы очень красивы, Стефания, и я ценю ваше предложение, но я женат.

– В жизни не видела женатых мужчин, которые не гуляли бы налево. Они и сами все рогаты… Может, пока ты здесь, твоя жена ублажает любовника, а тебе и невдомек?

– Не может быть, – сказал он.

– Она так сильно любит тебя?

– Надеюсь, любит.

– А ты?

– Я люблю ее больше, чем сильно.

Хаим отправился на сцену и начал выступление с «Аве Марии» Шуберта.

Шлюхи промокали глаза платочками. Они растрогались отчасти из-за песни, глубоко коснувшейся их потаенных чувств, что всегда трепещут при имени Богоматери, отчасти из-за Стефании: она плакала открыто. После песни Стефания ушла.

На следующий день красавица-вамп снова подступила к Хаиму:

– Твою жену зовут Марией?

– Да.

Черная тоска глянула на него миндалевидными глазами тракененской верховой.

– Я бы продала душу дьяволу, если бы меня кто-нибудь любил так, как ты любишь свою Марию.

Хаим никогда не видел более ослепительных старух, чем эта. Роста она была невысокого, но осанка, походка, а главное – властность придавали ей необыкновенное величие.

Старуха сияла. Высоко подобранные букли клубились над головой серебристым облачком, алмазные серьги бликовали в дымном воздухе, пальцы, сжимающие старомодный ридикюльчик, были унизаны перстнями.

Может, Хаим не обратил бы на нее внимания, если б она без всякого стеснения не начала вдруг рассматривать его, будто экземпляр диковинного жучка на энтомологической выставке. Чувствуя себя неловко, он хотел ненадолго удалиться, попросив ребят поиграть фокстроты. Вряд ли старуха задержится дольше десяти минут. Она, скорее всего, пришла сюда ради рулетки.

Он не успел. Подозвав Сенькина, старуха заказала «что-нибудь из опер». Ленивый Мефистофлюс – редкий случай! – послушно приготовился аккомпанировать на рояле. Хаим быстро перелистал в уме баритональные партии и остановился на каватине Валентина из «Фауста» Гуно.

Едва раздалось вступление, старуха полузакрыла глаза. Управляющий поставил перед нею бокал с ледяным шампанским и вазу с фруктами. Она отстранила Сенькина небрежным жестом – иди, не мешай. Атласный капот лег в коленях масляно переливающимися складками, на сгибе локтя мертвой летучей мышью повисло кружево черного шарфа…

Каватина завершилась, и с последними звуками рояля Сенькин по знаку старухи снова подбежал к ней и от нее к эстраде, передать следующий заказ.

Хаим пел генделевского Ксеркса и думал: кто она, эта любительница опер? Жена крупного фабриканта? Почему предпочла дрянной кабак приличному ресторану «Метрополь»?.. А Сенькин опять пробирался к ней: что изволите, или концерт окончен? Нет, Хаим видел – дама приказала продолжить.

Он пел для нее монолог Онегина, затем обращение Вольфрама «К вечерней звезде» из оперы Вагнера «Тангейзер» и шутливую песнь Курвенала «Так вот, скажи Изольде ты…»

Старуха чуть покачивала головой в такт музыке, прямая и надменная, как ожившая статуя египетской кошки, и откровенно наслаждалась. Хаим старался честно – дошло и до Верди… Но ощущал он себя так, словно полностью подпал под чужую волю.

Старуха наконец поднялась из-за стола, не пригубив бокала, подошла к сцене и поманила Хаима. Вблизи ее глаза были, как стекла, вставленные в песчаные ямки над крапчато-серыми камнями. Все дети играют в стеклышки, и Хаим в детстве играл. Совсем не старческие блестящие глаза из-под морщинистых век с непонятной усмешкой всматривались в его лицо.

– Много лет назад я знала мужчину с таким же голосом, – сказала она. – Спасибо за концерт для настырной старухи.

Она назвала себя так, как Хаим только что о ней подумал, и, заметив его смущение, засмеялась. Рука, усыпанная драгоценностями и темными пятнами старости, нырнула в ридикюль, и в карман Хаима перекочевала солидная пачка купюр.

Сенькин кинулся за старухой, услужливо распахнул дверь. Они вместе вышли в ночь, простреленную фарами ожидающего ее автомобиля.

• Предыдущая
• 40/79
• Следующая