Лощина - Кристи Агата - Страница 40

• Предыдущая
• 40/51
• Следующая

Мидж бросила на нее быстрый взгляд.

– Скажи, Генриетта, все это сделало тебя мстительной?

– Ты имеешь в виду… – Генриетта на мгновение запнулась, – потому что я любила Джона?

– Да.

Мидж вдруг совершенно неожиданно для себя осознала, что это впервые произнесено вслух. Все знали: и Люси, и Генри, и Мидж, и даже Эдвард, что Генриетта любит Джона Кристоу, но никто никогда в разговоре даже не намекнул на это.

Генриетта, казалось, задумалась.

– Я не могу объяснить тебе, что я чувствую, – сказала она. – Может быть, я и сама не знаю. Давай зайдем ко мне в студию, Мидж, – предложила Генриетта. – Попьем чаю, а потом я отвезу тебя в твою берлогу.

Здесь, в Лондоне, короткий осенний день уже угасал. Они подъехали к дверям студии. Открыв ключом дверь, Генриетта вошла и зажгла свет.

– Холодно, – сказала она. – Надо бы включить газ. О черт! Я ведь хотела купить спички по дороге.

– Может, зажигалкой?

– Моя не годится. Да и все равно трудно зажечь газовую горелку зажигалкой. Ты располагайся поудобнее. На углу нашей улицы стоит слепой старик. Я обычно покупаю у него спички. Через одну-две минуты я вернусь.

Оставшись одна, Мидж стала бродить по студии, разглядывая скульптуры Генриетты. Было как-то жутко в пустой мастерской среди деревянных и бронзовых фигур. Бронзовая голова с высокими скулами в жестяной каске – вероятно, солдат; воздушная конструкция из скрученных алюминиевых лент, сильно заинтриговавшая Мидж; огромная, замершая в неподвижности лягушка из розового гранита. В углу Мидж увидела деревянную, почти в человеческий рост, фигуру. Она пристально ее рассматривала, но тут щелкнул ключ в замке и вошла слегка запыхавшаяся Генриетта.

Мидж обернулась.

– Что это, Генриетта? Просто страшно…

– «Поклонение»… Для международной выставки.

– Даже страшно… – повторила Мидж, все так же пристально глядя на статую.

Опустившись на колени, чтобы зажечь газ в камине, Генриетта сказала через плечо:

– Интересно, что ты так говоришь. Почему ты считаешь, что это страшно?

– Я думаю… потому что нет лица!

– Ты абсолютно права, Мидж.

– Это очень хорошая скульптура, Генриетта.

– Просто отличное грушевое дерево, – небрежно бросила Генриетта.

Она поднялась с колен, бросила свою большую сумку и манто на диван, а несколько коробков спичек – на стол. Мидж поразило выражение лица Генриетты: на нем было внезапное и совершенно необъяснимое возбуждение.

– А теперь – чай! – воскликнула Генриетта, и в ее голосе было то же ликование, которое Мидж заметила на ее лице. Это ликование было почти неуместным, но Мидж забыла об этом, взглянув на коробки спичек на столе.

– Ты помнишь спички, которые Вероника Крэй унесла с собой?

– Когда Люси насильно всучила ей полдюжины коробков? Конечно, помню.

– Интересно, кто-нибудь проверил, были у нее в коттедже спички или нет.

– Я думаю, полицейские проверяли. Они все делают основательно.

Едва заметная улыбка искривила губы Генриетты. Мидж чувствовала себя заинтригованной и почти возмущенной. «Любила ли Генриетта Джона? Способна ли она вообще любить? Конечно, нет!» Мидж почувствовала, как холод отчаяния коснулся ее при мысли, что Эдварду не придется долго ждать.

Как, однако, невеликодушно с ее стороны, что эта мысль не принесла ей душевного спокойствия. Разве она не хочет, чтобы Эдвард был счастлив? Ей он все равно никогда не будет принадлежать, для него она всегда останется «малышкой Мидж». Никогда она не будет для него любимой женщиной. К сожалению, Эдвард относится к числу преданных. Ну что ж, преданные в конце концов получают то, чего хотят.

Эдвард и Генриетта в Эйнсвике… Подходящий конец всей этой истории. Как в сказке: «Они жили долго и счастливо». Мидж представила себе все это очень ярко.

– Не грусти, Мидж, – сказала Генриетта, – не позволяй всей этой истории взять над тобой верх! Может, пойдем и вместе пообедаем?

Но Мидж поспешно ответила, что ей пора домой. У нее есть дела… нужно написать письма. Короче говоря, она уйдет, как только допьет чай.

– Хорошо. Я отвезу тебя.

– Я могу взять такси.

– Надо пользоваться машиной, раз уж она есть.

Они вышли на сырой вечерний воздух.

Проезжая конец улицы Мьюз, Генриетта показала на машину, стоявшую у обочины:

– «Вентнор-10». Наша тень. Вот увидишь, она последует за нами.

– Как это чудовищно!

– Ты так думаешь? Мне это безразлично.

Генриетта высадила Мидж у ее дома, вернулась на улицу Мьюз и поставила машину в гараж.

Затем она снова вошла в студию. Несколько минут она стояла, машинально барабаня пальцами по каминной полке. Потом, вздохнув, сказала себе: «Ну что ж – за работу! Не будем терять времени!»

Через полтора часа Генриетта, отступив назад, критически осмотрела свое творение. Глина пристала к щекам, волосы растрепались, но, глядя на модель, укрепленную на стенде, она одобрительно кивнула головой.

Это было грубое подобие лошади. Глина набросана на каркас неровными комками. От такой лошади любого полковника кавалерии хватил бы апоплексический удар, так не похожа она была на живую, из плоти и костей. Пожалуй, это огорчило бы ирландских предков Генриетты… Тем не менее это была лошадь – лошадь… в абстрактном видении.

«Интересно, что подумал бы инспектор Грэйндж, взглянув на мое творение?» Представив себе его лицо, Генриетта слегка улыбнулась.

Эдвард Энкейтлл в нерешительности стоял в водовороте людского потока на Шефтсбери-авеню[69]. Он собирался с духом, чтобы войти в магазин, на вывеске которого золотыми буквами было написано: «Мадам Элфридж».

Какое-то смутное опасение удерживало его от того, чтобы попросту позвонить Мидж и пригласить ее на ленч. Обрывок телефонного разговора, свидетелем которого он был в «Лощине», взволновал, нет, даже шокировал его. В голосе Мидж была покорность, почти заискивание, которые возмутили его до глубины души.

Мидж – непринужденной, веселой, искренней – такая терпимость была совершенно несвойственна! Подчиняться (а она явно подчинялась) грубости и наглости, доносившимся с другого конца телефонного провода… Здесь что-то не так… все не так! А потом, когда он проявил заботу, она резко и прямо выложила ему неприглядную истину – найти работу нелегко, а чтобы тебя не уволили, требуется нечто более неприятное, чем простое выполнение своих обязанностей.

До сих пор Эдвард принимал как должное тот факт, что теперь работают довольно многие молодые женщины. Он всегда считал, что, раз они работают, значит, сами того хотят, так как это льстит их чувству независимости и делает их жизнь полнее.

Мысль о том, что рабочий день с девяти до шести с одночасовым перерывом на ленч в большинстве случаев лишает девушку отдыха и удовольствий, которыми пользуются представители имущего класса, просто не приходила ему в голову. Новым и неприятным открытием было то, что Мидж могла, например, заглянуть в картинную галерею не иначе, как пожертвовав своим ленчем; не могла пойти на полуденный концерт; поехать в погожий летний день за город; не спеша пообедать в дальнем ресторане. Вместо этого она должна была отложить поездки за город на субботу и воскресенье, а в перерыв наспех перекусить в переполненном кафе или закусочной. Ему нравилась Мидж. Малышка Мидж… Он всегда так ее называл. Девочкой она появлялась в Эйнсвике по праздникам, вначале всегда робела и только молча на всех смотрела широко раскрытыми глазами, но, немного освоившись, становилась жизнерадостной и естественной.

Склонность жить исключительно прошлым, воспринимая настоящее с опаской, как нечто неиспробованное, помешала Эдварду вовремя увидеть в Мидж взрослого человека, который сам зарабатывает себе на жизнь.

В тот вечер в «Лощине», когда он, весь похолодевший после гнетущего столкновения с Генриеттой, вошел в дом и увидел, как Мидж, став на колени, разжигает огонь в камине, он впервые почувствовал, что перед ним не влюбленный ребенок, а женщина. Это было как крушение мечты… на какое-то мгновение он почувствовал, что потерял что-то очень важное… какую-то драгоценную часть Эйнсвика. И под влиянием внезапного порыва он сказал тогда: «Мне хотелось бы чаще видеть вас, дорогая Мидж».

• Предыдущая
• 40/51
• Следующая