Фронтовые разведчики. «Я ходил за линию фронта» - Драбкин Артем Владимирович - Страница 67

• Предыдущая
• 67/97
• Следующая

В последний год войны нам довелось неоднократно освобождать лагеря военнопленных. Наши военнопленные все изможденные, измученные, «живые скелеты», мы их жалели, сразу давали им все свои консервы, хлеб, табак. А рядом бараки с пленными французами. Все французы здоровые, сытые, загорелые, даже, как выяснилось, в лагере в футбол между собой играли. Зашли к ним, лежат на стеллажах посылки со жратвой из Международного Красного Креста. Какой-то «свой французский аппарат для варки самогона» стоит в углу. Мы удивлялись…

— Сталкиваться в бою с немецкими танками вам приходилось?

— Один раз, на Украине, когда немецкие танки прорвались к штабу дивизии, нам пришлось идти в последний заслон. У каждого разведчика было по две противотанковых гранаты. Но в тот день нам повезло, в самый критический момент, когда казалось, что уже все, «приехали, станция Вылезай», и сейчас наши кишки намотает на траки, нас удачно и метко прикрыла наша ПТА.

— В последний год войны разведчикам стало легче воевать?

— Несомненно. Война стала совершенно другой. Бой за какой-нибудь маленький немецкий городок длился от силы два часа, мы занимали населенные пункты с малыми потерями. Стало легче брать «языков», да и сами мы к тому времени стали настоящими асами разведки. Воевали мы всегда чуть навеселе, в любом городке находили бочку с вином или цистерну со спиртом. Кураж был другим, а настроение в основном боевым, приподнятым. И противник стал иным. Я не говорю о сопливых подростках из фольксштурма, которые бегали с фаустпатронами. Даже эсэсовцы стали нас «разочаровывать». Мы привыкли, что если перед нами части СС, то они будут стоять до последнего человека, как настоящая гвардия. Но помню, как в Прибалтике мы в разведке вышли к морю и с высоты наблюдали, как на берег в этот момент высаживаются наши морские пехотинцы в черных бушлатах и вступают в рукопашный бой с СС, которые держали оборону на берегу. Немцев там было на порядок больше, но когда «братишки» яростно ударили в штыки, то эсэсовцы побежали прямо на нас, с криками: «Майн гот! Шварце тодт!» Да и моральный дух немцев резко упал. Я нередко беседовал с пленными, и к середине сорок четвертого года было ясно видно, что уже «не тот немец пошел».

— Немецкий язык вы хорошо знали?

— Немецким языком я не владел в совершенстве и в основном говорил с немцами на идиш. Они меня понимали с трудом, я их — лучше.

— Вы рассказали, что мать в 1944 г. получила на вас похоронку? При каких обстоятельствах товарищи вас посчитали погибшим?

— Под Ригой, в сорока километрах от города, мы пошли в атаку, рядом взорвался снаряд, и меня засыпало землей. Только сапоги из земли торчали. Сапоги, кстати, знатные были, хромовые. Но когда какой-то пехотинец стал снимать сапоги с «трупа», я издал звук. Меня откопали, вытащили, отправили в госпиталь. Пришел в сознание. Ничего не слышу, онемел, говорить не могу. Контузило здорово. При мне никаких документов. Постепенно дело пошло на поправку. И тут слухи по «солдатскому радио», что нашу армию перебросили в Польшу, под Варшаву. И я решил убежать из госпиталя к своим ребятам. Ушел в форме, но без каких-либо документов. Добирался на «попутных» воинских эшелонах. Войск в Польшу тогда из Латвии много перебрасывали, и найти теплушку, где славяне с радостью возьмут с собой морячка-братишку (возвращающегося на фронт из госпиталя) до очередной станции, огромного труда не составило. Приходилось только прятаться от офицеров и патрулей. Но когда до моей дивизии оставалось всего каких-то тридцать километров, на станции Минск — Мазовецкий меня сцапали, я расслабился и «зевнул» патруль. А я весь заросший, чумазый, в грязной шинели и, главное — без каких-либо документов. Привели в комендатуру на станции. Начали допрашивать, сразу стали «лепить» из меня немецкого агента-диверсанта.

Я прошу, чтобы связались с 12-й гвардейской дивизией, прямо со штабом, попросили бы кого-нибудь из разведотдела и сказали им, что разведчик, гвардии старший сержант Байтман, просит подтвердить его личность. И что даже комдив меня лично знает и, скорее всего, должен помнить мою фамилию. На мою просьбу старший лейтенант из комендатуры только ощерился: «Кто будет звонить? Я?! Я тебе, что, б…, связист?»… Ночь продержали в холодном сарае, а утром под конвоем доставили в СМЕРШ. И тут началось нечто похожее, что произошло со мной в Киеве 23.6.1941-го. Только «декорации» и форма «на начальниках» были другие. Допрос вел майор. Начал он так: «Сознавайся, сволочь, что ты немецкий шпион, или я тебя сейчас на месте расстреляю!» Я железно стою на своем, мол, разведчик, догоняю своих, вы обязаны это проверить. В ответ — все та же «мелодия»: мат и угрозы. Заходит еще один «особняк», в чине капитана. Майор ему говорит: «Смотри, взяли этого вчера на станции, какой матерый! Как держится красиво, собака!» Капитан мне: «Откуда родом?» — «С Киева». — «Да ты шутишь, не может быть!» — «Никак нет, товарищ капитан, до войны жил на ЕвБазе». — «Да ты только погляди, земляки мы с тобой будем!» И начал меня этот капитан «гонять по киевским улицам», спрашивать, где, что и как. Я отвечал. Потом он говорит майору: «Это наш парнишка, точно свой, хлопчик с ЕвБаза, отпусти ты его, никакой он не шпион». Они еще между собой посовещались и говорят: «Свободен!» Я им: «Хоть документ какой-нибудь выпишите, меня же по дороге в дивизию, неровен час, снова ваши сграбастают!» Но «смершевцы» стали надо мной изгаляться: «Ничего, тут недалеко, из Прибалтики „зайцем“ сюда добрался, так для тебя 30 км — это раз плюнуть. Какой же ты тогда разведчик? С документом каждый дурак до своих доедет!» И когда я вернулся в роту «с того света», то ребята были потрясены, не в силах поверить, что я «восстал из мертвых».

— Приказ от сорок четвертого года о возвращении моряков из действующей армии на флот вас не коснулся? Или, вообще, когда-либо поднимался вопрос об откомандировании вас с фронта на продолжение учебы в ВВМУ?

— О таком приказе я тогда и не слышал, но я не думаю, что он распространялся на бывших курсантов подготовительных отделений. Отзывали назад на флот имеющих «корабельные специальности», а я был по флотскому определению — «салага». Но на фронте мне несколько раз предлагали поехать на учебу в пехотное училище, где «офицеров-скороспелок» пекли как блины, всего за шесть месяцев, но я отказывался, считая себя исключительно «только моряком» и мечтая после войны, если выживу, вернуться в училище имени Фрунзе и стать морским офицером. Летом 1946 г. в армейском отделе кадров я получил направление на продолжение учебы в ВВМУ. Приехал в Ленинград. У Васильевского острова у стенки стоял корабль, и я вижу на нем весь свой курс. Они как раз выпускались из училища в 1946 г. Моим сокурсникам повезло, по директиве наркома флота Кузнецова и с разрешения Верховного, начиная с осени 1942 г., курсантов-моряков ВВМУ имени Фрунзе и ВВМУ имени Дзержинского целыми курсами на фронт с учебы уже не снимали, и моим товарищам дали возможность окончить в войну полный курс училища. Только два раза, в 1943-м и в 1944 году, курсантов с моего курса отправили на летнюю боевую практику на воюющие флота. Я поднялся по трапу на корабль. Меня сразу узнали, кинулись обнимать. У них ходили слухи, что на Днепре я получил звание ТСС, так сразу начали трогать награды и спрашивать: «А где Звезда Героя?» Тут появляется капитан этого корабля, и когда он увидел человека в зеленой армейской форме на палубе судна, его натуральным образом покоробило, он вальяжно ткнул в меня пальцем и презрительно воспрошал: «Что это?» Понимаете не — «кто это?», а — «что это?». Извечный антагонизм между армией и флотом… Ему ребята кричат: «Это Мишка Байтман! Наш бывший курсант, он на фронте в разведке воевал!» Капитан со скривленными губами удалился… Прихожу в училище, в канцелярии подняли мое личное дело. Говорят: «Пожалуйста, мы вас примем на учебу, только вы должны снова сдать все вступительные экзамены».

Об автоматическом зачислении на 1-й курс речь даже не шла… Я прекрасно понимал, что за годы войны забыл многое из школьной программы и после всех контузий и ранений быстро подготовиться к вступительным экзаменам я просто физически сейчас не смогу. Развернулся и поехал обратно в часть. Последние месяцы перед демобилизацией я служил в отдельной роте при Киевском училище самоходной артиллерии.

• Предыдущая
• 67/97
• Следующая