Эхо во тьме - Риверс Франсин - Страница 6
- Предыдущая
- 6/119
- Следующая
— Разве ты не стремился владеть делом твоего отца как своим собственным?
Губы Марка скривились в холодной усмешке.
— Я вижу, ты вызываешь меня на откровенность.
— А разве ты сам не стремился к этому? Поэтому и я поступаю так, чтобы ты не говорил, что я льщу тебе.
Марк сжал губы, но сдержался. Он заставил себя вспомнить, что этот человек всегда был верным другом его отца.
— Мы помирились с отцом в Ефесе.
Молчание Секста красноречиво говорило о том, что он не верит.
Марк посмотрел Сексту в глаза и выдержал его пристальный взгляд.
— В моих жилах течет кровь моего отца, Секст, — спокойно сказал он. — Мое предложение — это не признак легкомыслия, и оно ничем тебе не угрожает. Я принял такое решение после нескольких недель раздумий. Ты семнадцать лет прекрасно работал со всем грузом, который поступал на наши склады. Ты поименно знаешь всех людей, которые разгружают наши корабли и отвечают за хранение грузов. Ты знаешь, кому из торговцев можно верить, а кому нельзя. И ты всегда подробно отчитывался за все сделки. Кому же мне все это доверить, как не тебе?
Марк протянул ему пергамент. Секст даже не пошевелился, чтобы взять его.
— Ты волен принять или отклонить мое предложение, дело твое, — сказал ему Марк, — но знай: я продаю все свое имущество в Риме. Единственная причина, по которой я еще не продал корабли и склады, состоит в том, что мой отец посвятил им большую часть жизни. Он создал все это своими потом и кровью. Не моими. И я доверяю все это тебе, потому что ты сможешь этим умело распорядиться, а главное потому, что ты был другом моего отца. Если ты откажешься, я продам и это. Можешь в этом не сомневаться, Секст.
Секст рассмеялся.
— Даже если ты говоришь серьезно, продать тебе все равно не удастся. Рим борется за выживание. И сейчас просто ни у кого нет таких денег, чтобы купить все твои склады и корабли.
— Я понимаю, — сказал Марк. — Но я не против того, чтобы распродать и корабли, и склады поодиночке.
Секст понял, что Марк говорит совершенно серьезно, и был удивлен такой идеей. Как этот молодой человек мог быть сыном Децима?
— На тебя работает свыше пятисот человек! Большинство из них — свободные люди. Ты подумал о том, что будет с ними и с их семьями?
— Но ты их знаешь лучше, чем я.
— Если ты все продашь сейчас, то по частям это будет стоить гораздо дешевле, — сказал Секст, апеллируя к хорошо известной любви Марка к деньгам. — Не думаю, что ты пойдешь на это.
— Пойду, можешь не сомневаться. — Марк положил пергамент на стол перед Секстом.
Секст долго смотрел на Марка изучающим взглядом, обеспокоенный выражением лица молодого человека, который всем своим видом говорил, что его решение окончательное. Было видно, что Марк не блефовал.
— Но зачем ты это затеял?
— Потому что я хочу, чтобы меня больше ничто не удерживало в Риме.
— И ради этого ты готов зайти так далеко? Если то, что ты говоришь, правда, и если ты помирился с отцом, зачем тебе разрушать все то, что твой отец создавал всю жизнь?
— Я вовсе не стремлюсь к этому, — откровенно ответил Марк, — но скажу тебе так, Секст. В самом конце своей жизни отец понял, что все это не более чем суета, и я его теперь понимаю. — Он кивнул в сторону пергамента. — Ну так что ты решил?
— Мне нужно подумать.
— Даю тебе ровно столько времени, сколько я буду находиться в этом помещении.
Секст весь напрягся от такого условия. Потом расслабился. Его губы слегка дрогнули. Он вздохнул, тряхнул головой и усмехнулся.
— Ты очень похож на своего отца, Марк. Даже предоставив мне свободу, он всегда знал, как извлечь из этого выгоду для себя.
— Не всегда, — печально возразил Марк.
И тут Секст почувствовал, что Марк страдает. Вероятно, Марк действительно помирился с отцом и теперь жалел о долгих годах своих непростых отношений с ним. Секст взял пергамент и сжал его в руке. Вспоминая об отце Марка, Секст еще раз внимательно посмотрел на сына Децима Валериана.
— Принимаю, — наконец ответил он, — но при одном условии.
— Говори.
— Я буду строить свои деловые отношения с тобой точно так же, как когда-то строил их с твоим отцом. — С этими словами Секст сунул пергамент в горящие уголья жаровни и протянул Марку свою руку.
Чувствуя подкативший к горлу ком, Марк пожал протянутую руку.
На следующее утро, на восходе солнца, Марк отплыл в Ефес.
Во время долгих недель пути он часами стоял в носовой части корабля, подставив лицо соленому ветру. Теперь ему ничто не мешало снова думать о Хадассе. Он вспоминал, как вот так же стоял с ней в носовой части, смотрел, как мягкие кудри ее темных волос развевались на ветру; вспоминал выражение ее лица, когда она говорила о своем невидимом Боге и о том, как Он говорит с людьми: «Голос Бога… в веянии тихого ветра».
Марку казалось, что ее голос что-то говорил ему сейчас, такой спокойный, кроткий, что-то шептал в этом ветре… куда-то звал.
Но куда? К отчаянию? К смерти?
Теперь Марк разрывался между желанием забыть Хадассу и боязнью забыть ее. И в то же время он знал, что, если он до сих пор не смог ее забыть, теперь она останется в его жизни навсегда.
Ее голос стал неотъемлемой частью его жизни, эхом в той тьме, в которой он теперь жил.
2
Сойдя на берег в Ефесе, Марк совершенно не чувствовал того, что вернулся домой, как не чувствовал и облегчения от того, что нелегкий путь подошел к концу. Поручив свои вещи рабам, он направился прямо на виллу матери, расположенную на склоне холма, недалеко от центра города.
На вилле его встретил удивленный раб, который сказал, что матери нет дома, но что в течение часа она должна вернуться. Уставший и подавленный, Марк решил посидеть во внутреннем дворе и дождаться ее там.
Солнечный свет пробивался сквозь открытую крышу в атриум, отбрасывая мерцающий свет на водную рябь украшенного орнаментом бассейна. Вода светилась и играла, и успокаивающее журчание фонтана эхом отдавалось по коридорам. Но Марк, сидящий в тени небольшого алькова, не находил никакого успокоения и в этом звуке.
Он откинулся назад, прислонившись головой к стене, и попытался расслабиться под музыкальное журчание воды. Но вместо этого, снова оказавшись в плену воспоминаний, он чувствовал все возрастающий необъяснимый гнев, от которого едва не перехватывало дыхание.
Прошло уже четырнадцать месяцев с тех пор, как не стало Хадассы, но муки и страдания и теперь не давали Марку покоя, как будто это случилось вчера. Она столько раз сидела на этой самой скамье, молилась своему невидимому Богу и обретала тот покой, которого Марк обрести никак не мог. У него в ушах по-прежнему ясно звучал ее голос — тихий, нежный, чистый, подобно этой воде. Хадасса молилась за его отца и за его мать. Она молилась за него. Она молилась за Юлию!
Марк закрыл глаза, испытывая острое желание изменить прошлое. Он бы ничего не пожалел, лишь бы Хадасса сейчас снова была с ним. Если бы было возможно, словно по мановению волшебной палочки, стереть все, что произошло за последние несколько месяцев, чтобы Хадасса снова сидела здесь, рядом с ним, живая и невредимая. Если бы он только мог произнести ее имя, как заклинание, и оживить ее силой своей любви.
«Хадасса… — хрипло прошептал Марк, — Хадасса». Но сейчас вместо ее лица, которое часто появлялось в его сознании как бы из дымки, перед ним предстала ужасная картина ее смерти, которая вызвала в его душе самые мучительные чувства — ужас, горе, сознание собственной вины, — и все это проникало в самое сердце Марка и превращалось в тот самый не дающий покоя гнев, который теперь, похоже, становился его постоянным спутником.
«Что хорошего дали ей ее молитвы?» — с горечью думал про себя Марк, пытаясь изгладить из памяти видение ее смерти. Когда львица бросилась на нее, Хадасса стояла такая спокойная. Если бы она закричала, Марк все равно не услышал бы ее из-за рева беснующихся зрителей… одним из которых была его собственная сестра.
- Предыдущая
- 6/119
- Следующая
