М значит Магия - Гейман Нил - Страница 5

– У меня в кармане драгоценные камни, – сказал я троллю. – Возьми их вместо меня. Смотри. – Я показал ему чудесные оплавленные камешки, которые нашел на тропинке.

– Шлак, – сказал он. – Выброшенные отходы паровозов. Для меня ценности не представляют.

Он широко открыл рот. Я увидел острые зубы. Изо рта у него пахло лиственным перегноем и обратной стороной всех на свете вещей.

– Есть. Хочу. Сейчас.

Мне казалось, он становится все плотнее, все реальнее; а мир снаружи тускнеет и блекнет.

– Подожди. – Я уперся пятками во влажную землю под мостом, пошевелил пальцами ног, изо всех сил цепляясь за реальный мир. Я посмотрел в его огромные глаза. – Зачем тебе есть мою жизнь? Еще рано. Я… мне только семь лет. Я вообще еще не жил. Есть книги, которые я еще не прочел. Я никогда не летал на самолете. Я даже свистеть пока не умею. Может, отпустишь меня? Когда я стану старше и мяса наращу побольше, я к тебе вернусь.

Тролль уставился на меня глазами, огромными, как фары у паровоза.

Потом кивнул.

А я повернулся и пошел назад по тихой прямой тропке, которая бежала там, где когда-то тянулись железнодорожные рельсы.

Некоторое время спустя я побежал.

Я топал в зеленом свете по рельсам, пыхтя и отдуваясь, пока не почувствовал укол боли под ребрами, настоящее колотье в боку, и, держась за этот бок, побрел домой.

По мере того как я становился старше, начали исчезать поля. Одно за другим, борозда за бороздой. Вылезали как грибы дома с дорогами, названными по именам полевых цветов и респектабельных писателей. Наш дом, наш старый, обветшавший викторианский дом был продан, его снесли, сад разбили на участки.

Коттеджи строились повсюду.

Однажды я заблудился среди новых участков, захвативших пустоши, на которых я когда-то знал каждый куст. Но я не слишком расстраивался, что исчезают поля. Старый помещичий дом купила транснациональная корпорация, и на месте усадьбы построили коттеджи.

Восемь лет прошло, прежде чем я вернулся на старые железнодорожные пути, а когда вернулся, то не один.

Мне было пятнадцать; за это время я дважды сменил школу. Ее звали Луиза, она была моей первой любовью. Я любил ее серые глаза, ее тонкие светло-русые волосы и неловкую походку (точно у олененка, который только учится ходить, – звучит, конечно, не слишком оригинально, за что и извиняюсь): когда мне было тринадцать, я увидел, как она жует жвачку, и запал на нее, как падает с моста самоубийца.

Самая большая моя беда заключалась в том, что мы были лучшими друзьями и оба встречались с другими. Я никогда ей не говорил, что ее люблю, даже что она мне нравится. Мы были не разлей вода.

В тот вечер я был у нее в гостях: мы сидели в ее комнате и слушали «Ratus Norvegicus», [5]первый диск «Стрэнглерс». Панк еще только зарождался, и все казалось таким увлекательным: возможности в музыке и во всем остальном представлялись бесконечными. Наконец пришла пора идти домой, и она решила прогуляться со мной. Мы держались за руки – совершенно невинно, просто добрые друзья, – и неспешно прошли весь десятиминутный путь до моего дома.

Ярко светила луна, весь мир был лишенным красок, но четким, а ночь теплой.

Мы подошли к моему дому. Увидели свет внутри и остановились на дорожке. Потом поговорили про группу, которую я организовывал. Внутрь мы не пошли.

Теперь уже я решил проводить ее домой. Поэтому мы пошли назад.

Она рассказывала про баталии с младшей сестрой, которая ворует у нее духи и косметику. Луиза подозревала, что сестра занимается сексом с мальчиками. Сама Луиза была девственницей. Мы оба были.

Мы стояли на дороге у ее дома, стояли под фонарем и смотрели на черные губы и бледно-желтые лица друг друга.

И улыбались.

А потом просто пошли, выбирая тихие проселки и пустые тропинки. С одного застраиваемого участка тропинка вывела нас к леску, и мы пошли по ней дальше.

Тропинка была прямая и темная, но огни в далеких домах сияли как упавшие на землю звезды, и луна давала достаточно света, чтобы видеть, куда ставишь ногу. Один раз мы испугались, когда перед нами что-то зашаркало и фыркнуло, а подойдя поближе, увидели, что это барсук, и тогда рассмеялись, обнялись и пошли дальше.

Мы тихонько несли чепуху: о чем нам мечтается, чего хочется, что думается.

И все это время мне хотелось ее поцеловать, потрогать грудь, быть может, положить руку между ног.

Наконец мне выпал шанс. Над тропинкой повис старый кирпичный мост, и мы под ним остановились. Я прижался к ней. Ее губы раскрылись под моими.

И вдруг она застыла, одеревенела.

– Привет, – сказал тролль.

Я отпустил Луизу. Под мостом было темно, но силуэт тролля точно сгущал черноту.

– Я ее заморозил, – сказал тролль, – чтобы мы могли поговорить. А теперь я съем твою жизнь.

Сердце у меня отчаянно колотилось, я почувствовал, что дрожу.

– Нет.

– Ты сказал, что вернешься ко мне. И вернулся. Ты научился свистеть?

– Да.

– Это хорошо. Я никогда не умел свистеть. – Потянув носом воздух, он кивнул. – Я доволен. Ты увеличился годами и опытом. Больше еды.

Схватив Луизу, бесчувственную и послушную, я подтолкнул ее вперед.

– Не ешь меня. Я не хочу умирать. Возьми ее. Готов поспорить, она гораздо вкуснее меня. И она на два месяца меня старше. Почему бы тебе не съесть ее?

Тролль молчал.

Он обнюхал Луизу с головы до ног, потянул носом воздух у ее ступней, паха, груди и волос.

Потом посмотрел на меня.

– Она невинна, – сказал он. – А ты нет. Ее я не хочу, я хочу тебя.

Подойдя к концу туннеля под мостом, я поглядел вверх на звезды в ночи.

– Но я столько всего еще никогда не делал, – сказал я отчасти себе самому. – Вообще никогда. Ну, я никогда не занимался сексом. И в Америке никогда не был. Я не… – Я помедлил. – Я вообще ничего не сделал. Пока не сделал.

Тролль промолчал.

– Я мог бы к тебе вернуться. Когда стану старше.

Тролль молчал.

– Я вернусь. Честное слово вернусь.

– Вернешься ко мне? – спросила Луиза. – Почему? Ты куда-то уходишь?

Я обернулся. Тролль исчез, в темноте под мостом стояла девушка, которую, мне казалось, я люблю.

– Домой, – сказал я. – Мы идем домой.

На обратном пути мы не разговаривали.

Она стала встречаться с барабанщиком из созданной мной группы и много позже вышла замуж за кого-то еще. Однажды мы столкнулись в поезде, это было уже после ее свадьбы, и она спросила, помню ли я ту ночь.

Я сказал, что да.

– Ты правда мне в ту ночь очень нравился, Джек, – сказала она. – Я думала, ты меня поцелуешь. Я думала, что ты пригласишь меня на свидание. Я бы согласилась. Если бы ты пригласил.

– Но я этого не сделал.

– Да, – сказала она. – Не сделал.

Волосы у нее были острижены очень коротко. Эта прическа ей не шла.

Я никогда больше ее не видел. Подтянутая женщина с натужной улыбкой не была той девушкой, которую я любил, и от разговора с ней мне стало не по себе.

Я перебрался в Лондон, а потом, несколько лет спустя, назад в родные края, но сам городок уже был не тот, что я помнил: не было ни полей, ни ферм, ни узких каменистых тропинок; и как только возникла возможность, я переехал снова – в крохотный поселок в десяти милях по шоссе. Я переехал с семьей (к тому времени я женился и наш сын только-только начал ходить) в старый дом, много лет назад там была железнодорожная станция. Шпалы выкопали, и чета стариков напротив выращивала на их месте овощи.

Я старел. Однажды утром я нашел у себя седой волос, а чуть позже услышал свой голос в записи и осознал, что звучит он в точности, как у моего отца.

Работал я в Лондоне, занимался анализом акустики залов и выступлений разных групп для одной крупной компании записи. Почти каждый день ездил в Лондон поездом, иногда возвращался по вечерам.