Семейный экипаж - Романовский Станислав Тимофеевич - Страница 5

• Предыдущая
• 5/15
• Следующая

В круглых выпуклых глазах суслика — тихое изумление, и от изумления он издаёт зябкий свист:

«Фью… Фью…»

Нурлан смотрит на солнце и тоже удивляется ему. Какое оно нынче ярко-жёлтое, сплюснутое и по краям схваченное румянцем!

Нурлан бежит на берег реки — поближе разглядеть солнце и постараться задержать его закат.

Как?

Да уговорить его по-доброму. Пусть погостит до приезда мамы.

У кромки обрыва мальчик останавливается и замирает. Внизу лежит просторная вода в окружении камышей и тростников с серебряными бунчуками, и в эту воду, белую с червонными отсветами, загляделось солнышко, готовясь спуститься в камыши, как гладкая золотая утка, и свить из них гнездо.

Нурлан любуется солнышком, когда оно вьёт гнездо из камышинок и серых тучек, и забывает уговорить его остаться, пока не приехала мама. Над ним загораются звёзды, и самая большая из них светится голубым алмазом с отколотым краешком…

В степи сразу холодеет, и то тут, то там, то далеко, то близко гудят комбайны, и нежно пахнет пшеничной пылью.

Мама, наверное, приехала!

Нурлан бежит мимо артезианского колодца на перекрёстке дорог и останавливается. У обочины лежит белый, как камень, череп быка с одним рогом и глядит на мальчика глубокими глазницами.

Нурлан пятится, не разбирая дороги. бежит к стану и попадает в руки матери. Вся она пахнет хлебом, свежестью вечерней степи и, радуясь встрече, высоко подбрасывает сына, так что звёзды приближаются к глазам, сбегаются в пучок, а потом рассыпаются в разные стороны. Только одна — синий алмаз с неровными углышками — ныряет было в пшеницу, выныривает и утверждается на небосклоне.

— Солнышко ты моё! — говорит мама сыну и вдыхает его тепло. — Как я по тебе соскучилась! Ты ел?

— Я всё время ел!

Ему почему-то сразу хочется спать. Глаза слипаются, и мальчик, не сопротивляясь и не стыдясь, что всё видят взрослые мужчины, даёт маме взять его на руки, отнести на стан, раздеть и уложить на кровать. Рядом мама ставит термос и наказывает:

— Захочешь пить — пей. Отвар шиповника… Я у Алевтины буду ночевать. Спокойной ночи, сынок!

— Угу…

Утопая в прохладных простынях, Нурлан спит и не спит и слышит через дверь, как разговаривают за ужином комбайнеры. Мальчику чрезвычайно нравится раскатистый голос бригадира Ивана Пантелеевича Семибратова — средневекового рыцаря, который тогда на школьной сцене приветствовал королеву:

Сейчас он говорит другие, порой более загадочные слова:

— Этот Инкогнито из города так и не показывался?

Или:

— Ох, и не нравится мне барометр! Прыгает, как Брумель…

Слушая его голос, Нурлан с наслаждением думает о королеве и засыпает.

Среди ночи Нурлан просыпается, оттого что кто-то сильно кашляет во сне. По кашлю мальчик догадывается, что это — приезжий из города. Нурлан вспоминает большую фотографию, настолько большую, что она не помещается в домашнем альбоме и постоянно выскальзывает на пол.

На ней много народа — выпускников техникума, и лица очень похожи в ожидании птички, которая вот-вот выпорхнет из фотоаппарата. В верхнем ряду девочка с удивлённо вздернутой губой — это мама. Она как будто меньше других и мало походит па сегодняшнюю маму, но это всё-таки она, на веки вечные оставшаяся в третьем ряду. А рядом с ней — человек с волнистыми, укладкой, волосами и уверенным взглядом. Нурлан знает, что он сватался к маме и готов был ехать с пей на край света. Фамилия этого человека — Руденко. Сейчас он лежит на верхней койке, и его душит кашель.

Нурлан чувствует на себе чей-то взгляд. Это в окно заглядывает луна. У неё застывшая улыбка.

Кашель наверху утихает. С верхней койки безвольно свешивается большая волосатая рука.

И луна, и рука кажутся Нурлану очень страшными. Он хочет закричать «мама!», но кругом все дышат медленно, спокойно, без храпа, и, подлаживаясь под дыхание взрослых, человек засыпает.

Он просыпается в совершенной тишине. Все постели смяты и пусты.

В спальне никого пет. В окне несутся чёрные, как уголь, тучи, подсвеченные снизу угарным огнём.

Луна или пожар?

Из-за двери проникает узкий, как лезвие, луч света и доносятся голоса.

Покачиваясь ото сна, Нурлан идёт к лучу и видит в столовой за столом незнакомого человека в мокрой кожаной фуражке. Кто он, откуда, как его фамилия, Нурлан не знает. Перед ним бутылка бордового вина и два стакана.

— Алевтина, посиди со мной! — обращается незнакомец в пустое раздаточное окошко.

Оттуда слышится сердитый голос поварихи:

— Ты нынче не больно умный.

— Посиди — умный буду, — обещает незнакомец.

— Люди в ночь по тревоге пошли работать. Руденко — инженер… простуженный! — поехал хлеб убирать. Тоже из города… А ты пьёшь, как последний пьяница. Ты ещё ни одного зёрнышка не поднял! Знаешь, как тебя главный назвал?

— Как? — настораживается человек.

— Инкогнито. А я бы тебя ещё не так назвала!

Дальше Нурлан не слушает он видит термос, забытый у кровати. Мама в спешке забыла взять его на ночную жатву.

Термос с горячим отваром шиповника!

Один на двоих. Другого у них нет.

«Мамочка, ну что же это ты, а?»

Одевшись, Нурлан взваливает термос на плечо, словно снаряд, выходит в столовую и хочет тихонько проскользнуть мимо пьяного Инкогнито. Однако Инкогнито замечает его и, показывая пальцем па раздаточное окошко, спрашивает про повариху душевным шёпотом:

— Её Алей или Аней зовут?..

Не отвечая, Нурлан выбегает па волю. Ветром его больно толкает в грудь и едва не сбивает с пог. Он бежит в затишье, за торец здания, и, отдышавшись, прислушивается.

По степи с перекатным гулом катился ветер. При свете далёкой молнии мальчик увидел, что ветер несёт по воздуху сорванные колосья, пыль и полову. А пшеница мечется туда-сюда.

Вспышка молнии озарила раздорожье, череп быка с тёмными глазницами и одним рогом, и мальчик, не испугавшись, побежал по правой дороге и свернул на тропинку в хлебах, где, по его предчувствию, была мама.

Справа, как пароход в огнях, по грудь в пшенице плыла железная громадина. Мамин комбайн!

Напрямик бежать к машине нельзя, и не потому, что не пробиться Нурлану через пшеничную густель.

А потому, что грешно хлеб топтать.

Только в обход!

Тропинка вывела его на толоку — на землю, ископыченную пастьбой, — и, запнувшись о копытный след, Нурлан упал, не выпуская из рук термоса.

На шею повыше воротника рубахи упала большая холодная капля. Нурлан встал и, прихрамывая, пошёл по толоке на голос комбайна. А кругом падали редкие звучные капли… Случаются в степи такие вот странные дожди: в горячих токах воздуха летят ледяные капли, как из погреба, готовые вот-вот обернуться градом.

Тяжело ступая, Нурлан поднимался по склону, по которому струились белые ковыли. Полыхнула молния, и одновременно с ней грохнул гром, рассыпавшись на подгромовники. Сердце Нурлана не успело отмякнуть от страха, как близко от него разорвалась вторая молния и осветила каменную бабу-берегиню, её широкое лицо, узкие прорези глаз, крупные руки, покойно сложенные на животе.

Нурлану было жутковато и всё-таки отрадно смотреть на неё, словно он встретил в степи живую душу, а не камень. Мальчик подумал о том, что за многие сотни лет в изваяние не попадала ни одна молния и, стало быть, около берегини можно переждать грозу.

Нурлан ощупал всё ещё тёплый от дневного жара камень… Берегиня была несколько наклонена назад над луной, где скопились сухие стебли и листья. Мальчик забрался в эту лунку, как в гнёздышко, положил в головах термос и закрыл глаза.

• Предыдущая
• 5/15
• Следующая