Семейный экипаж - Романовский Станислав Тимофеевич - Страница 8

• Предыдущая
• 8/15
• Следующая

Зажав в зубах соломинку, Нурлан переворачивается на спину.

Где-то кричит кобчик:

«Ки! Ки! Ки!»

Мальчик садится и близко видит кобчика. У птицы чёрные крылья, рыжие штаны и красные лапы.

«Ки! Ки! Ки!»

Вдруг кобчик ныряет в стерню, невысоко взлетает, а в клюве у него извивается золотая ящерица.

— Ого! — говорит Нурлан. — Я видел ещё, как кобчик суслика поймал. Вот такого!

Он разводит руки, показывая маме, какого суслика поймал кобчик.

Но мать не слушает — она спит.

Мальчуган опять сворачивается клубочком и слышит голос:

— Есть кто живой?

Это спрашивает водитель дежурной автомашины, который приехал за зерном.

Не открывая глаз, мать напоминает Нурлану из сна:

— Рычаг с чёрным шариком.

А голос из дежурной автомашины повторяет:

— Есть кто живой?

— Есть! — откликается Нурлан.

Гремя башмаками по железному трапу, он взбегает в кабину, обеими руками ухватывается за рычаг с чёрным шариком.

Рычаг не поддаётся.

Нурлан повисает на нём всем телом — рычаг неподвижен. Что делать?

Ослаб человек или сломался механизм?

Раньше-то получалось.

Тут Нурлан обнаруживает, что тянет он совсем не в ту сторону. Легонько-легонько мальчик давит на чёрный шарик в нужном направлении, и рычаг двигается.

— Пошло!

Из красного рукава комбайна в кузов льется, брызжется, играет и шуршит зерно.

— Хорош-шо!

Шофёр, высунувшись из кабины, спрашивает Нурлана:

— А мама где?

— Отдыхает.

Шофёр уважительно смотрит на Нурлана. Мальчик догадывается, что это он снят на фотографии рядом с мамой семь лет назад. Правда, в жизни он полнее и старше и волосы не такие пышные. Нурлан глядит на него с любопытством и приязнью, потому что человек этот занят на страде, как и все добрые люди, да ещё потому, что он сватался к матери, любил её, мог быть отцом Нурлана, и значит, он не совсем чужой или случайный человек! Нурлан не видел отца два года, соскучился по нему, и, разглядывая водителя, мальчик с удовольствием находит или домысливает в нём сходство с родным отцом.

А водитель не уезжает, хотя бункер пуст и зерно давно не течёт из шнека.

— Тебя как звать-то? — спрашивает он.

— Меня — Нурлан.

— Я приезжий. Казахского языка пока не знаю, — признаётся водитель. — Как твоё имя будет по-русски?

— Моё? — Нурлан задумывается. — Моё — «Свети, малыш».

— Очень хорошее имя, — радуется водитель.

Нурлан радуется вместе с ним и говорит:

— Отец так назвал.

Какое-то время водитель молчит, а потом тихо просит Нурлана:

— Ты маму не буди. Мы ей сейчас замену пришлём.

И, подавив желание сказать ещё что-то, уезжает на тихой скорости.

А под белым небом в золотых хлебах остаётся красный комбайн.

Нурлан идёт к маме.

Она по-прежнему как будто спит, дышит ровно, на щеках лежат рубчатые тени от ресниц. Нурлан ложится рядышком и закрывает глаза. А когда он открывает их, то видит, что мама сидит, закинув загорелые руки за голову, убирает волосы в тяжёлый узел на затылке, и на маминых плечах покоится белёсый небесный свод.

На стане, куда Нурлана и маму привезли отдыхать, пахнет кухней. В тени здания военный колет дрова. Зелёная фуражка, по краю тульи обшитая красным шнуром, сдвинута на затылок. И Нурлану неясно, почему она не падает на землю. На военном — пыльные яловые сапоги, брюки защитного цвета и гимнастёрка с мокрыми подмышками. Топор выпрыгивает над головой, как лещ из воды, опускается на чурбан и со звоном разваливает его надвое.

А Нурлан с замиранием ждёт, когда же с военного спадёт фуражка.

Вот-вот она готова упасть, но встряхиванием головы военный ловко возвращает её на место и замечает Нурлана.

Мальчик видит его лицо.

Военный похож на отца, только постарше и с усами.

Может, это отец и есть?

А наград и значков-то сколько на гимнастёрке?! Они не знакомы Нурлану, кроме комсомольского значка — крылышка красной бабочки…

Военный вздыхает полной грудью.

Из опущенной руки его сам собой выпадает топор.

Бряк!

Военный идёт к Нурлану, берёт на руки и, напугав прикосновением усов, жёстких, как щётка, целует и говорит:

— Сынок, как ты вырос!

Тут он видит маму и идёт к ней с Нурланом на руках. Она глядит на него снизу вверх с восторгом и потаённым испугом, который никому, кроме Нурлана, не виден.

Мама обнимает мужа, целует и говорит-говорит, задыхаясь:

— Милый мой! Приехал… И ничего не прислал — ни телеграммы, ни письма, никакой весточки… Милыи мой Тунгушпай[5] — мой первый и последний!.. Торопился? Скорее хотел пас увидеть!.. Нурлан, кто это?

Мальчик нагибает голову и молчит.

— Кто я? — растерянно спрашивает военный.

Мальчик мельком видит его усы и нагибает голову ещё ниже.

— Кто я?

Голос у военного подрагивает от обиды, и мальчику становится жаль человека. Наверное, это всё же отец, только немного не такой, не как во снах и воспоминаниях. Откуда вот усы взялись да такие колючие? Правда, люди с бородами ходят, и ничего. Не шарахаются же от них знакомые. Привыкают.

— Кто?..

Зажмурившись, мальчик храбро обвивает ручонками шею отца и, стараясь держать лицо подальше от усов, говорит:

— Папа мой…

Нурлану хочется, чтобы мать взяла его на руки, а там он, глядишь, привык бы к военному, перестал бы стесняться и побаиваться. Но отец не думает отпускать сына. Он колет лицо усами, как рогами бодает, и подбрасывает, и ловит на лету, так, что степь раздаётся и встаёт на ребро со станом, рекой посредине и красными комбайнами по краям, по подолу.

Мальчик терпеливо сносит отцовские ласки и радуется про себя, когда мать отбирает его у мужа и ставит на землю.

— Ну, будет, будет! — говорит она. — Ты же его перебултыхаешь. А сам надорвёшься…

— Я?..

Легко, как ребёнка, отец берёт мать на руки, кружится с ней, и оба они смеются.

Нурлан бежит от них, наслаждаясь свободой, но скоро ему становится одиноко, и он возвращается к родителям.

Они не замечают его возвращения и говорят не наговорятся:

— Третьего дня я видела дрофу. Такая рыжая, длинная. Как баскетболистка! Ходила-ходила и улетела от моего комбайна. Я поняла: ты приедешь!

— А я сайгаков видел, — говорит Нурлан, но так тихо, что они его не слышат.

— Я тебя видел во сне, Галенька…

— Я не помню, когда я толком спала последний раз. До уборки я каждую ночь видела тебя во сне.

— А я сайгаков видел! — возвышает голос Нурлан, но почему-то и на этот раз они не слышат его, и ему думается, что отныне родители любят только себя, а у него на свете есть один дедушка, и больше никого.

Нурлан идёт к обрыву, над которым веется берёзовый дух баньки, садится и смотрит в заречную даль, где за хлебами скрывается дедушкин сад. В мыслях Нурлан говорит старику:

«Дедушка, дедушка, какой ты хороший! Тебя не видно отсюда, но я знаю, что сейчас ты окапываешь яблоню, чтобы корням её дышалось вольно. У тебя бессонница. А у меня сонница. Я столько сплю, что просыпаю много всего на свете. Возьми от моего сна столько, сколько хочешь».

Думы Нурлана прерывают отец и мать. Они идут сюда со свёртками, и по выражениям их лиц мальчик догадывается, что в мире произошло нечто важное.

— Куда ты убежал? — выговаривает мать и подаёт сыну свёрток — полотенце, трусы и майку, завёрнутые в газету, — и объявляет с великой радостью: — С отцом в баню пойдёшь!

Мужчины — отец и сын — раздеваются в предбаннике, присматриваются друг к другу, и, привыкая к отцу, подражая ему, Нурлан по-военному аккуратно складывает одежду на лавке и идёт за старшим в парилку.

Жар — упругий, косматый! — перехватывает дыхание, толкается, и Нурлан пятится. Отец удерживает его, моет, трёт колючей мочалкой, оглаживает берёзовым веником, и мир качается в банном пару — горячий до звона в ушах и неразличимый.

• Предыдущая
• 8/15
• Следующая