Город пустых. Побег из Дома странных детей - Риггз Ренсом - Страница 70

• Предыдущая
• 70/76
• Следующая

— Думаю, да, — кивнул я. — Я позвоню родителям. Или пойду в полицейский участок, или еще что-нибудь придумаю. Зная папу, я не сомневаюсь, что моя фотография имеется во всех полицейских участках Британии.

Я засмеялся, потому что если бы не сделал этого, то мог бы расплакаться.

— Ну ладно, — произнесла Эмма.

— Ну ладно, — произнес я.

Мы смотрели друг на друга, не чувствуя, что готовы расстаться, не зная, что делать дальше. Мне хотелось ее поцеловать, но я запретил себе и думать об этом. Теперь это было недопустимо.

— Иди, — произнесла Эмма. — Если ты больше никогда ничего о нас не услышишь, то хотя бы сможешь рассказать нашу историю. Ты расскажешь о нас своим детям. Или своим внукам. И мы не будем окончательно забыты.

И я понял, что с этого момента каждое произнесенное нами слово будет причинять боль, оно будет окутано страданием этих мгновений. И я понимал, что должен отстраниться, если хочу положить этому конец. Я грустно кивнул, коротко обнял ее еще один раз и ушел в угол, чтобы немного поспать, потому что я очень, очень устал.

Спустя какое-то время остальные дети притащили в комнату матрасы и одеяла и устроили вокруг меня некое подобие гнезда. Мы сбились вместе, согревая друг друга и своим теплом отгоняя надвигающийся на нас холод. Вскоре мои друзья уже дремали, но мне заснуть не удавалось. Несмотря на крайнюю степень усталости, я встал и начал мерять шагами комнату, издали наблюдая за спящими.

С тех пор как началось наше путешествие, я испытывал множество всяких чувств — радость, страх, надежду, ужас… Но до этого момента мне ни разу не было одиноко. Бронвин назвала меня братом, но мне это казалось неправильным. В лучшем случае я приходился им троюродным братом. Эмма была права: мне никогда их не понять. Они были такими старыми и так много повидали. А я принадлежал другому миру. И для меня наступило время в него вернуться.

Наконец я уснул под звуки льда, стонущего и потрескивающего на нижних этажах и на чердаке над нашими головами. Здание казалось живым.

В ту ночь мне снились странные и тревожные сны.

Я дома, делаю все то, что привык делать. Вгрызаюсь в фастфудовский гамбургер — большой, коричневый и жирный. Еду на пассажирском сиденье «Краун-Вики» моего друга Рики. Из радиоприемника несется оглушительная музыка вперемешку с помехами. Иду по продуктовому магазину вместе с родителями. Ряды между полками длинные, чересчур хорошо освещенные. Я вижу Эмму, которая охлаждает ладони в холодильнике с замороженной рыбой. Повсюду растекается талая вода. Она меня не узнает. Затем я оказываюсь в галерее игровых автоматов, где отмечал свой двенадцатый день рождения. Я стреляю из пластмассового ружья. Взрываются тела. Это наполненные кровью воздушные шары.

Джейкоб, где ты?

Потом школа. Учитель что-то пишет на доске, но вместо слов получаются какие-то бессмысленные буквосочетания. Потом все вскакивают и спешат наружу. Что-то случилось. Какой-то громкий выбрирующий звук. Все замерли, запрокинув головы и глядя в небо.

Воздушный налет.

Джейкоб, Джейкоб, где ты?

Ладони на моих плечах. Это старик. Старик, у которого нет глаз. Пришел украсть мои. И это не человек. Это чудовище.

Я бегу. Догоняю свою старую собаку. (Много лет назад она убежала от меня вместе с поводком. Каким-то образом он зацепился за куст, пока она пыталась загнать на дерево белку. Она себя задушила. Мы две недели прочесывали округу, громко окликая ее по имени. Нашли только через три. Мою старушку Снаффлс).

Вой сирены просто оглушителен. Я бегу, но рядом со мной останавливается машина. Внутри сидят мои родители в нарядной одежде. Я сажусь в машину, но они на меня не смотрят. Замок защелкивается. Мы куда-то едем, и снаружи царит ужасающая жара. Но в машине работает печка, и все окна подняты. Радио громогласно что-то вещает, но волна сбилась, и я слышу только какое-то невнятное бормотание.

Мама, куда мы идем?

Она не отвечает.

Папа, почему мы тут останавливаемся?

Но мы уже вышли и идем пешком, и я снова могу дышать. Хорошенькое зеленое местечко. Аромат свежескошенной травы. Люди в черном собираются вокруг вырытой в земле ямы.

На возвышении стоит открытый гроб. Я заглядываю внутрь. Он пуст, если не считать черного маслянистого пятна, медленно расползающегося по обтянутому белым атласом дну. Скорее закройте крышку! Черная смола начинает пузыриться сквозь щели. Она капает на траву и впитывается в землю.

Джейкоб, где ты? Скажи что-нибудь…

На надгробной плите высечена надпись: АБРАХАМ ЭЗРА ПОРТМАН. И я падаю в его открытую могилу, и вращающаяся темнота заглатывает меня целиком. Я продолжаю падать, и могила кажется бездонной, а потом я оказываюсь где-то под землей, в полном одиночестве, и блуждаю по тысяче сплетающихся тоннелей, я бреду по ним, и мне холодно, так холодно… Мне кажется, что моя кожа заледенеет, а кости потрескаются, а вокруг, куда ни глянь, желтые глаза, которые наблюдают за мной из темноты.

Я иду на его голос. Якоб, иди сюда. Не бойся.

Тоннель уводит наверх, и в его конце виднеется свет. У выхода стоит и совершенно спокойно читает книгу молодой человек. И он как две капли воды похож на меня, возможно, он и есть я. Но тут он начинает говорить, и я слышу голос своего деда. Я хочу кое-что тебе показать.

Через мгновение я вздрогнул и проснулся в темноте. Я понял, что это был сон, но не понял, где нахожусь. Однако я был уже не в кровати и не в зале для совещаний вместе с другими детьми. Я куда-то ушел, и комната, в которой я находился, была совершенно черной. Подо мной был лед, и мой живот сводило спазмами…

Джейкоб, иди сюда… Где ты?

Голос снаружи, из коридора… Настоящий голос, не часть сна.

Но вот я уже снова во сне, у канатов боксерского ринга, а на ринге, в слепящем свете прожекторов, я вижу своего дедушку и его соперника — пустоту.

Они начинают кружить друг вокруг друга. Мой дед молод и подвижен. Он обнажен по пояс, а в руке держит нож. Пустота согнута и искорежена. Ее языки развеваются в воздухе, из открытого рта на ринг капает что-то черное. Она выстреливает одним из языков, и дедушка от него уклоняется.

Самое главное — не бороться с болью, — говорит дед. — Она хочет тебе что-то сообщить. Вместо того чтобы ее прогонять, внимательно ее выслушай. Боль говорит: «Привет, я неотделима от тебя. Я исхожу от пустоты, но я — это также ты».

Пустота снова пытается хлестнуть его языком. Но дедушка успевает это предугадать и еще до удара отскочить в сторону. Противник нападает в третий раз, и дедушка взмахивает ножом. Кончик черного языка падает на ринг и отчаянно там извивается.

Они тупые создания. И очень легко внушаемые. Разговаривай с ними, Якоб. И дедушка начинает говорить, но не на английском, не на польском… В реальной жизни я никогда не слышал такого языка. Мне кажется, что в создании этих гортанных звуков не принимают участия ни горло, ни рот.

И существо перестает двигаться. Теперь оно просто раскачивается на месте, будто загипнотизированное. Продолжая говорить на своем жутком тарабарском языке, дедушка опускает нож и крадется к пустоте. Чем ближе он подходит, тем более кротким становится чудовище. Вот оно уже опустилось на колени, у него закрываются глаза, кажется, еще немного, и оно уснет… Но вдруг пустота стряхивает с себя чары, которыми опутал ее мой дедушка, и пронзает его. Он падает, а я перепрыгиваю через канаты и бегу к нему. Тем временем пустота ускользает прочь. Дедушка лежит на спине посреди ринга, а я стою на коленях рядом с ним. Я прижимаю ладонь к его щеке, а он что-то шепчет мне. На его губах пузырится кровь, и чтобы услышать его, мне приходится склониться совсем низко. Ты сильнее меня, Якоб, — говорит он. — Ты гораздо сильнее меня. У меня никогда не было твоей силы.

• Предыдущая
• 70/76
• Следующая