Невидимый враг - д'Ивуа Поль - Страница 33

• Предыдущая
• 33/75
• Следующая

— Убежал из жизни, — успокоил его Комбей. — Это — единственный способ бегства, который допускают эти стены.

— Значит, он умер?

— Да, он принял синильной кислоты. Вы знаете, мы не обыскиваем наших арестантов, оставляя им возможность самим исполнить то, что должно свершить над ними правосудие.

Но Оллсмайн уже не слушал. Он большими шагами ходил по комнате и вдруг, как бы приняв решение, проговорил:

— Будьте добры подождать меня, мистер Комбей, мы сейчас вместе с вами поедем в тюрьму. А вы, мистер Пак, оставайтесь здесь, через три четверти часа я вернусь, и вы мне будете нужны. — Он поспешно вышел из комнаты, но через несколько минут вернулся назад уже в пальто и шляпе: — Так подождите здесь, — еще раз сказал он Джеймсу.

И, схватив под руку мистера Комбея, он почти поволок его к выходу. Выйдя на улицу, он подозвал проезжавший мимо кэб, втолкнув в него мистера Комбея так, что тот едва не вылетел на противоположную сторону в дверцу, вскочил сам, едва не раздавив шляпу своего спутника, и дико закричал кучеру:

— Тюрьма Макари! Живо!

Кучер ударил по лошади, и кэб быстро помчался по улицам. Через четверть часа он остановился у ворот тюрьмы.

Все служащие высыпали навстречу. Оллсмайн приказал проводить его в камеру. Он сам ощупал труп врага и с радостью убедился, что этот враг уже не станет ему вредить. Эта радость выразилась в том, что он при отъезде расхвалил найденный им в тюрьме порядок и пообещал представить к наградам всех служащих.

После этого он снова сел в кэб и вернулся к себе. Всю дорогу он напевал арии и удивил кучера щедрыми чаевыми.

Тяжесть беспокойства, давившая его уже два месяца, теперь исчезла. Он был счастлив, а в дни счастья даже самые дурные люди становятся добрыми. Поэтому и Оллсмайн хотел быть добрым для всех. Самоубийство корсара было наилучшим исходом; на который он только мог надеяться. Этим устранялась перспектива суда, а с ней и возможность новых неприятностей и разоблачений для Оллсмайна. Все, таким образом, устраивалось к вящей выгоде начальника полиции, так что он мог с полным правом повторить знаменитую фразу грозного государя древности: «Труп врага всегда хорошо пахнет». Поэтому он в самом веселом расположении духа вернулся в свой кабинет, где его дожидался секретарь.

— Ну, вот и хорошо, что я вас заставил ждать, — вскричал он входя. — Нам теперь нужно поторопиться, чтобы скорее устроить похороны корсара Триплекса.

Голос Оллсмайна звучал такой сердечностью, какой Джеймсу ни разу еще не приходилось в нем замечать.

В глазах секретаря сверкнула молния.

— Как? Он действительно умер? — спросил он.

— Я сам видел его тело. Он увидел, что его партия проиграна, и освежился синильной кислотой, и боятся же эти негодяи виселицы! Ну, наконец-то мы от него отделались! Кстати, причина смерти вполне ясна, поэтому вскрытия не нужно. Так вы, пожалуйста, сходите в медицинскую академию и передайте господам дежурным врачам, что им нечего беспокоиться. А до вечера завтра мы его похороним. Да, пошлите нарочного в тюрьму, чтобы директор сделал все распоряжения на завтра. Ну, кажется, все.

Джеймс поклонился и вышел, прежде всего, он отправился в бюро и послал одного из чиновников в тюрьму, а затем сам прошел в медицинскую академию. Он шел быстро. На его лице отражалось такое удовольствие, что его остановил по дороге знакомый репортер:

— Что это вы рассиялись, господин Пак? Нет ли чего нового для газеты?

— Как же! Есть и очень важное!

— Что? Что такое?

— Трагическая смерть корсара Триплекса. Он умер сегодня утром. Но мне некогда. Если хотите, обратитесь за подробностями к администрации тюрьмы Макари.

— Благодарю вас. Бегу, бегу!

Джеймс посмотрел ему вслед и пошел дальше. В медицинской академии дежурный врач, которому он передал распоряжение начальника, выразил сначала сожаление, что анатомический театр лишится трупа, но потом прибавил, что синильная кислота изменяет ткани до неузнаваемости, а потому и жалеть особенно нечего.

Исполнив это поручение, Джеймс не пошел прямо домой, а отправился в торговый порт. Там он сначала прогуливался по набережной, вглядываясь в матросов и носильщиков, как будто кого-то искал. И вдруг его взгляд упал на трех матросов, ловивших рыбу сетью. Он подошел к ним и остановился в двух шагах от них. Те не обратили на него ни малейшего внимания. Джеймс огляделся по сторонам и, увидев, что на них никто не смотрит, тихо проговорил:

— Завтра вечером десять человек к Сентенниалю, дитя там.

— Хорошо, — ответил один из матросов, не оставляя сети.

А вечером розничная продажа газет достигла огромных размеров. На всех крупнейшими буквами красовалось заглавие:

«СЕНСАЦИОННОЕ САМОУБИЙСТВО! ОТРАВЛЕНИЕ КОРСАРА ТРИПЛЕКСА!»

Публика хватала газеты и прямо на ходу знакомилась с обстоятельствами дела. Казалось, всем Сиднеем овладела мания чтения.

Согласно инструкции Джеймса, Арман вернулся в отель, рассказал своим спутницам о своей встрече с Джеймсом и больше не выходил из дому. Вечером он сидел в общей зале с Лотией и Оретт и для развлечения играл в шашки то с той, то с другой. Вдруг он услышал крики газетчиков и, внезапно побледнев, он посмотрел на египтянку. Она тоже услышала и замерла от ужаса.

— Пойдите в свою комнату, Лотия, — проговорил Арман.

— Нет. Я хочу газету.

И, не обращая внимания на протесты Лавареда, она встала, как автомат спустилась по лестнице и вышла на улицу. Арман шел за нею, не смея ее удерживать. Оглядевшись вокруг, Лотия увидела газетчика и подозвала его. Не говоря ни слова, она взяла газету, расплатилась и снова молча поднялась по лестнице, прошла к себе, нажала пуговку электрической лампы и, развернув листок, пробежала роковую статью.

— Умер! — со стоном вырвалось у нее.

И, как пораженная громом, она упала на руки Оретт. Арман подхватил девушку, усадил ее в кресло, дрожащими руками налил в стакан воды и плеснул ей в лицо. Лотия открыла глаза и безумным взглядом огляделась вокруг.

— Умер! Умер! Все кончено!

Арман и Оретт молчали. Что они могли сказать в утешение?

— Умер! Умер! — повторяла Лотия. Ужасное слово казалось каким-то стоном нравственной агонии. Вдруг в дверь постучали и на пороге появился Джеймс Пак.

— Опоздал-таки! — проговорил он. Лотия как будто овладела собой. Она впилась в Джеймса глазами, как бы ожидая от него спасения.

— Простите, я так торопился, но меня задержали, верьте мне, мисс Лотия, ваш жених должен воскреснуть. Разве может убить себя счастливец, у которого ваша любовь? И не спрашивайте объяснений. Я вам не отвечу, но завтра к вам придет человек и скажет: «Меня послал Джеймс Пак», следуйте за ним и вы убедитесь, что…

— Что!.. — жадно переспросила египтянка.

— Что, несмотря ни на что, несмотря на газетные статьи, несмотря на то, что он сейчас лежит холодный и неподвижный, что завтра его будут хоронить, Робер Лаваред ошибочно принятый за корсара Триплекса, клянусь вам честью, будет совершенно здоров.

— Но это самоубийство? Эта смерть?

— Это — тайна того, кто всю свою жизнь посвятил исправлению зла, совершенного другими. Не настаивайте, больше я вам ничего не скажу. Могу вам только повторить: покойный Робер здоров.

И, поцеловав руку Лотии, Джеймс подошел к двери. Здесь он остановился и приложил палец к губам.

— Но никому ни слова, — проговорил он, — завтра все объяснится.

И Джеймс вышел, оставив своих собеседников успокоенными, но совершенно сбитыми с толку.

Спустя сутки после описанных событий в доме сторожа Килд-Таунского кладбища шел пир горой. Сторож пропивал с друзьями неожиданно полученную награду. Дело происходило так. Перед вечером к кладбищу приблизилась похоронная профессия. Хоронили того, кто при жизни был корсаром Триплексом в глазах полиции и Робером Лаваредом в своих собственных глазах.

За печальной колесницей шла тюремная стража, полиция и, наконец, шествие замыкал сам начальник полиции сэр Тоби Оллсмайн, которого сопровождал его секретарь Джеймс Пак. Гроб быстро опустили в заранее вырытую могилу и принялись наскоро набрасывать лопатами землю, как это обыкновенно бывает на арестантских похоронах. Когда гроб засыпали, все разошлись, оставив могильщиков. Но перед уходом сияющий и торжествующий Оллсмайн захотел брызнуть хоть на кого-нибудь капелькой своего счастья и, вынув из кармана монету в две гинеи, подал ее сторожу.

• Предыдущая
• 33/75
• Следующая