Мелкий бес - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 94

• Предыдущая
• 94/243
• Следующая

Хрипач внимательно прослушал и сказал:

— Это — остроумно, и в отвлечении, может быть, и возможно, как некоторая надежда, хотя еще смутно выраженная в иных современных веяниях. Но в применении к данному частному случаю это взято слишком высоко. Притом указываемый вами путь, супернатуральный или сверхчеловеческий, есть в сущности путь антихристианский, а первоначальник этого пути, то есть антихрист, во всяком случае (Хрипач тонко усмехнулся), не может быть воспитанником правительственного учебного заведения.

Тургенев был обижен Людмилиным смехом, тем более, что вначале она слушала, по-видимому, с сочувствием. Лукавая девчонка!

— Если моя гипотеза никому здесь не нравится, — сказал он, пожимая плечами, — то это только лишает вас некоторой ясной и возвышенной точки зрения на предмет.

Были на маскараде и писатели, Шарик и Сергей Тургенев. На обратном пути в столицу они опять приехали в наш город. Обрюзглые и пожелтелые от пьянства, они, однако, казались еще молодыми. Крепкие были у них натуры, хоть и уверяли они своих доверчивых приятелей, что страдают болезнью «великого Надсона». Шарик был, как всегда, в блузе.

— Это — интернациональный костюм, — объяснял он Володину. — Все интеллигенты должны его носить.

Он сохранял на своем лице преувеличенно-насмешливое и угрюмое выражение. Он презирал эту веселящуюся толпу. Тургенев был любезнее. Он смотрел снисходительно.

— Есть нечто опьяняющее в банальных и глупых увеселениях толпы, — тихо говорил он Шарику, — впечатление такое, точно берешь грязевую ванну.

— Протобаналы! — сердито проворчал Шарик.

— Да, весь этот блеск скучен для меня, как чужая радость, — сказал Тургенев. — Слушайте, Шарик, — как вам нравится это сравнение: скучный, как чужая радость? Я его вставлю в свою новую новеллу.

— Превосходно, — похвалил Шарик, — в самую точку потрафило. Действительно, чужая радость — зрелище изрядно-таки омерзительное.

Тургенев и Шарик пошли в буфет пить чай.

— Я набросал сегодня, — рассказывал Шарик, — критический этюд, содержание которого вас заинтересует.

— Понятно, — сказал Тургенев, — что вы написали, то не может быть неинтересно.

— Да, конечно, — согласился Шарик. — Так вот, моя тема — Некрасов и Минаев.

— Пфа! — презрительно сказал Тургенев.

— Подождите, — остановил Шарик, — я доказываю, что Некрасов, — заметьте, фактически доказываю, — Некрасов завидовал Минаеву.

— Ого! — воскликнул Тургенев и засмеялся, — невероятно, но мило. Бесспорно, мило.

— Да, да, завидовал, — убежденно говорил Шарик. — Да и нельзя в сущности, не завидовать: зависть — необходимая принадлежность настоящего литераторского темперамента.

— Да, вы, может быть, правы, — задумчиво сказал Тургенев. — Я понимаю Сальери.

Меж тем в дверях буфетной собралась толпа. Смотрели на писателей, обменивались замечаниями. Это сердило Шарика. Он встал, нахмурился, почесал затылок и произнес грубым голосом:

— Послушайте, эй, вы, субъекты, чего вам надо? Чего вы здесь не видали?

— Ш-ш, ш-ш, — раздалось в толпе, — говорит, говорит что-то.

Вдруг стало очень тихо, и Шариков голос раздавался беспощадноясно в этой предательской тишине:

— Я приехал сюда изучать ваши нравы, а вовсе не затем, чтобы торчать перед вами чучелой гороховым. Я — литератор, а не водолаз, и не Венера голопузая. Глазеть на меня нечего, у меня такое же рыло, как и у всякого здешнего прохвоста, и пью чай я тоже ртом, а не носом и не другим каким отверстием.

— Ловко! — крикнул кто-то в толпе.

Кто-то злобно зашикал, кто-то засмеялся. Шарик продолжал, все громче и сердитее:

— Мы с Сергеем Тургеневым сели чаю похлебать, а вы проваливайте, пляшите. Чем буркалы на нас пялить, вы лучше наши книжки внимательнее читайте, а то скоро корою зарастете и не учухаете. Другие беллетристы только мои предтечи… наши с Сергеем Тургеневым предтечи, — вот вы нас и читайте, учитесь уму-разуму, уж мы вас худому не научим.

Он отвернулся от толпы, сел, налил чаю на блюдечко, поставил блюдечко на распяленные пальцы и нарочито-громко хлебнул. Пестрая толпа, рукоплеща оратору, со смехом расходилась. Слышались одобрительные возгласы.

— Ловко отделал!

— Ай да писатель!

— Этот за словом в карман не полезет.

— Ловкий малый!

— Так нам, дуракам, и надо!

— Чего, в самом деле, глазеть! Невидаль!

Чиновник с веником махал своими прутьями, усиленно кривлялся и приговаривал:

— Вот и баня. Занятно здесь парят нашего брата.

Тургенев не сделал попытки остановить Шарика. Он сладко улыбался и мечтал, что эта бестактная выходка попадет в газеты и осрамит Шарика. Когда зрители ушли, Тургенев сочувственно пожал Шарику руку и сказал:

— Эта речь останется знаменательным фактом в вашей биографии. Запишите ее, пока не забыли, а то исказят.

— Да, спасибо, наваляю, — сказал Шарик, я и сам чую, что это у меня здорово выперло.

— Знаете ли, — сказал Тургенев, — когда слышишь такие речи, то у души вырастают крылья, белые, острые, как у демонов.

— Это вы ловко придумали, — поощрил Шарик. — Мы с вами сегодня в ударе.

Тургенев сделал мечтательные глаза и сказал:

— Сегодня, пока вы писали, я бродил в лесу, за городом. Я беседовал с цветами, с птицами, с ветром. Я был счастлив.

— Если взять с собою водки и рому, — сказал Шарик, — то в лесу распреотлично.

— Нет, я не был пьян, — возразил Тургенев. Душа моя родственна облакам, изменчивым и прекрасным. Вы видите на глазах моих слезы? Эти слезы от избытка нежности.

Грушина по временам устраивала вечеринки. Теперь она вообразила, что можно прельстить одного из выпивающих в странствиях писателей и повенчаться с ним. Она позвала их на вечер, да и своих обычных со-стольников: Передонова с Варварой, Фаластова, Володина, Рутилова, Преполовенских и еще нескольких молодых чиновников.

Гости собрались рано. Не было пока только писателей.

Рутилов, как это ни странно, все еще не потерял надежды выдать одну из своих сестер за Передонова. Поэтому ему не нравились разговоры о женитьбе Передонова на Варваре.

Когда об этой женитьбе заговорили на вечеринке у Грушиной, Рутилов, чтобы перевести разговор на другое, заговорил о вчерашнем приключении с писателями.

После обильной выпивки у Мурина пьяные писатели заблудились на улицах и набуянили. Городовые препроводили их в полицию. Так как исправник в тот день был в отъезде, а помощник исправника винтил у соборного протопопа, то войти в положение писателей было некому. Околоточный надзиратель по своему малому развитию не мог сообразить, как следует поступать с писателями. Писателям пришлось переночевать в клоповнике (местное название того покоя при полицейском управлении, куда сажают задержанных полициею).

Наутро писателей выпустили, даже извинились перед ними.

Оказалось, что это приключение всем известно. Тем не менее заговорили о нем с одушевлением и хохотом и сообщали друг другу явно невероятные подробности.

Как раз в это время пришли писатели, — Тургенев был в светлом пиджачке и в галстучке веревочкою. Он старался казаться изящным и нежным. Шарик был в блузе, с преувеличенно мужицкими ухватками.

Писателей засыпали вопросами, — правда ли, что они переночевали в кутузке? Правда ли, что их колотили городовые? Правда ли, что им поставили на спину клейма? Правда ли, что их заставили мести улицу?

Писатели с восторгом и с ожесточением рассказывали о своем приключении.

Сергей Тургенев с горькою улыбкою сказал:

— Это — только один из массы прискорбных фактов русской действительности.

Шарик свирепо произносил бранные слова.

— Куда ни поглядишь, — говорил Сергей Тургенев, — всюду русская безжизненность, русское недомыслие, русское остолбенение!

• Предыдущая
• 94/243
• Следующая