1989 - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 27

Все это помнит Москва и не хочет повторения этого.

Не люблю Москву бюрократических контор, не люблю Москву магазинов. Люблю Москву рабочих, по субботам и воскресеньям не только играющих в домино, но теперь и ходящих на политические митинги, воскрешая почти забытые революционные традиции пролетариата.

Люблю Москву студентов, чьи глаза горят сейчас не только от поэзии, но и от социальных надежд.

Люблю Москву ученых, вышедших на демонстрацию в поддержку кандидатур академиков Сахарова, Сагдеева, против бюрократов от науки.

Люблю Москву театров, музыки, живописи, музеев, церквей, кладбищ, детских садов.

Люблю Москву домов, где тебя всегда накормят, одолжат денег, если надо.

Люблю Москву красавиц, на которых заглядывается весь мир.

Люблю Москву бабушек.

Москва — это бабушка будущего, везущая его в детской коляске.

Поцелуй, похороненный под стадионом

Для того чтобы понять какой-либо город, надо хотя бы один раз полюбить в нем, хотя бы один раз заболеть, хотя бы один раз быть обкраденным, хотя бы один раз нечаянно найти что-то, хотя бы один раз похоронить кого-то, хотя бы один раз пройти по этому городу с ребенком на руках...

Все это было со мной в Москве, и поэтому этот город мой — он полон тенями моих счастий и несчастий, призраками людей, которые для многих умерли, а для меня — вечное население Москвы. Когда туристы разглядывают Кремль, Большой театр, музеи под бойкую скороговорку гидов, то я счастлив тем, что у меня есть иной гид — моя собственная память, и она ведет меня по таким закоулкам, куда никогда не заходят туристские автобусы. Какой-нибудь потрескавшийся деревянный домик, чудом сохранивший свое неповторимое, полное старческой красоты лицо и неумолимо обреченный на снос как портящий вид близлежащего гигантского здания, для меня это музей моей юности, и какая-нибудь темная подворотня для меня — это мой маленький Большой театр, где разыгрывались любовные оперы моей жизни под музыку пасодобля "Рио-рита" выхрипываемого из раскрытого окна еле дышащим патефоном с дребезжащей иглой.

Когда я недавно проходил мимо строительства олимпийского стадиона в районе бывших Мещанских улиц, знаменитых своим хулиганством во времена моего детства, я вдруг с грустью подумал о том, сколько моих воспоминаний погребено в фундаменте этого стадиона, и о том, что многотысячная ревущая толпа, которая заполнит этот стадион, никогда не догадается о стольких тайнах наших детств, придавленных величественной спортивной конструкцией, среди которых и тайна моего первого поцелуя.

Я приехал в Москву из Сибири в сорок четвертом году, когда мне было двенадцать лет. Мама — эстрадная певица — была на фронте, отец, разведенный с нею, — где-то в Сибири, и я жил один в коммунальной квартире внутри деревянного ветхого домика, окруженного черемуховыми деревьями и тополями. Как и многие дети той поры, я был предоставлен самому себе. Моей нянькой была улица. Улица научила меня драться, воровать и ничего не бояться. Но одного страха улица у меня не смогла отобрать — это был страх потерять хлебные карточки. Я носил их в холщевом мешочке на ботиночном шнурке вокруг шеи. Однажды после драки этот мешочек исчез. Старуха, стоявшая в очереди, отдала мне карточки скончавшегося мужа, сказав: "Хоть за мертвого поешь..." Вместе с другими мальчишками я торговал папиросами, покупая их пачками, а затем продавая по одной штуке. Но в День Победы все папиросники города Москвы раздавали свои папиросы даром на Красной площади, мороженщицы раздавали мороженое. Казалось, что вся Москва пришла на Красную площадь. Все женщины, кружившиеся в вальсе под чьи-то пьяные гармошки, были в кирзовых сапогах — туфель я не помню. Подбрасывали в воздух американских, английских офицеров, и мы встревоженно ловили иностранные монеты, летевшие из их карманов. Один американец дал мне чуингам, а я подумал, что это конфета, и проглотил. На ступеньках

Мавзолея сидели в обнимку раненые солдаты и пили водку. Под голубыми кремлевскими елями целовались взасос. А я никогда еще не целовался. Мать, уезжая, закрыла один из книжных шкафов, предупредив меня: "Это для взрослых..." Разумеется, первое, что я сделал после ее отъезда, — это открыл шкаф при помощи волнистого ножа для масла и жадно набросился на скромную эротическую крамолу Гюи де Мопассана, воображая себя двойником страстного любовника Жоржа Дюруа. В свои тринадцать лет я был готов для любви. К ровесницам-девочкам меня не тянуло: они казались мне скучными. Меня притягивали жрицы любви, утешительницы отпускных офицеров — с ярко намазанными губами, с лакированными ридикюлями, с прическами под модную тогда у нас американскую кинозвезду Дину Дурбин, стоявшие кучками у гостиницы "Метрополь" и у Большого театра. Одна из них жила как раз в нашем районе, около тогдашнего крошечного стадиона "Буревестник" — нынешнего грандиозного олимпийского стадиона. Если в этот район и заходили милиционеры, то всегда с пустыми кобурами — чтобы безотцовские мальчишки не отняли у них револьверы. Здесь были свои особые законы, где правили несколько враждовавших друг с другом подростковых мафий. Вышеупомянутой жрице было тогда лет восемнадцть, и она казалась мне зрелой таинственной женщиной. Продав в букинистический магазин "Историю XIX века" Лависса и Рамбо, я выждал ее однажды у пропахшего кошками и портвейном подъезда, когда она возвращалась поздно вечером, пошатываясь от клиентов и алкоголя, и плакала, размазывая кулаком черную тушь по лицу. Ни слова не говоря, я протянул ей сжатую в моей ладони потную красную тридцатку (нынешние три рубля). Она отняла руки от лица, и я увидел под ее глазом огромный синяк, что сделало ее еще таинственней и притягательней в моих глазах.

— Ты же еще маленький, — со вздохом сказала она. — За это в тюрьму сажают...

— Мне уже шестнадцать, — выпалил я, прибавляя себе три года.

— Зачем я тебе такая? — покачала она головой.

— Мне только поцеловаться... — торопливо пояснил я.

— Поцеловаться? Таких, как я, не целуют, дурень...— усмехнулась она и еще сильнее заплакала. — Да я и сама не умею целоваться...

Потом неожиданно сказала:

— Ладно... Подожди меня... — и исчезла в провале подъезда. Ждал ее не меньше получаса и уже думал, что она не придет. Но она вышла — совсем другая—без драной лисы на шее, без лакированного ридикюльчика, без следов краски на лице, прическа под Дину Дурбин была накрыта белым пуховым платком, а на плечах был зеленый солдатский ватник — только синяк напоминал про нее, другую.

— Ну, куда пойдем? — спросила она трезвым, решительным голосом.

— На стадион... — сказал я тоже решительно. У меня все было обдумано.

Вот какая моя маленькая тайна спрятана в фундаменте нового олимпийского стадиона, воздвигнутого на месте этих старых футбольных ворот, пошедших, наверное, на растопку.

Видимо, каждый город — это сотни тысяч тайн, невидимых для туристского взгляда. "Зачем же тогда ездить в чужие города, если все равно никогда до конца не поймешь их тайн?" — может спросить какой-нибудь ленивец. Чтобы понять тайны других городов, надо заводить в них свои тайны. Но этого мало. Надо сделать так, чтобы и чужие тайны стали вашими. Но это невозможно без дружбы. Любой город в мире будет закрыт для вас, как за семью замками, если у вас там не будет друга. Только друг — это тот волшебный ключик, который сможет открыть душу любого города. Но грешно искать друзей лишь для удовлетворения праздного любопытства или, еще хуже, на предмет практического использования. Люди не так глупы, как это иногда кажется, и инстинктивно чувствуют, с какой душой к ним приходят, и в зависимости от этого раскрывают свою душу или нет. испове-дал ьностью отвечают лишь на исповедальность. Незачем ездить ни в какую страну, если внутри нет глубокого интереса к ее истории, культуре, сегодняшней жизни, а лишь желание показывать знакомым после возвращения слайды самого себя на фоне Эйфелевой башни, Эмпайр-стэйтс билдинга или Кремля. Пора выкидывать из наших душ анахроническое вреднейшее ощущение себя "иностранцем" где бы то ни было, а если в какой-либо стране тупые бюрократы будут вам напоминать об этом, то нельзя забывать, что помимо бюрократов в любой стране живут, любят, страдают, радуются многие прекрасные люди, возможно, необыкновенно близкие вам по своим надеждам и даже по своим тайнам. Когда я был в Париже впервые, мне показалось, что я там уже был, что у меня есть ключик к тайнам этого города. Потом я понял, что этот ключик — искусство, литература.