Полынные сказки (с илл.) - Коваль Юрий Иосифович - Страница 8

• Предыдущая
• 8/19
• Следующая

И первым был урок русского языка.

Это был, конечно, самый трудный урок для полыновских ребят, потому что некоторые не знали по-русски ни слова.

Первым делом Татьяна Дмитриевна нарисовала на доске круглую человеческую голову, с ушами, а без глаз.

— Это что такое? — спросила она.

— Пря! — закричали ребята на полынном языке. — Пря это.

— А по-русски — голова. Ну, повторим все вместе: го-ло-ва!

— Го-ло-ва! — закричали ребята теперь уже на русском языке.

Тут Татьяна Дмитриевна взяла мел и нарисовала на голове глаз.

— А это что такое?

— Сельме! — закричали ребята на своём языке.

— А по-русски — глаз. А ну-ка повторим все вместе.

— Глаз! Глаз! Глаз! — закричали ребята на русском языке. — Ухо! Ухо! Нос! Нос!

Потом стали изучать новые слова: рука, ладонь, палец, ноготь.

И особенно трудным оказалось слово «ноготь».

— У лошади — копыто, — объяснила Татьяна Дмитриевна. — У коровы тоже — копыто, а у нас — ноготь, ногти.

Наконец ребята запомнили и это слово.

В самом конце урока Татьяна Дмитриевна подошла к Ване Антошкину.

— Это что у тебя, Ванечка? — сказала она и ласково положила руку ему на голову.

— Голова, — прошептал Ванечка.

— Молодец, хорошо. А это что?

— Глаз.

— А это?

— Рука.

— А это что такое? — спросила Татьяна Дмитриевна и потрогала ноготь у Ванечки на руке.

Ванечка покраснел и молчал.

— Ну вспомни, у лошади копыто, а у человека…

— Копыт, — сказал Ванечка, и тут все ребята, конечно, засмеялись.

Дед Игнат зазвонил в колокольчик: переменка! Все побежали на улицу. Мишка-солдатик ухватил за нос Ефимку Киреева и кричал на всю деревню:

— Нос! Нос! Нос!

— Ухо! Ухо! — кричал в ответ Ефимка, стараясь ухватить солдата за ухо.

А Ванечка Антошкин сидел в сторожке у деда Игната и плакал.

— Вань, Вань, — говорила Лёля. — Не плачь. Тят аварьде. Не плачь. Понимаешь?

— Горе у меня, — сквозь слёзы шептал Ванечка. — «Копыт» сказал.

— Не беда, — успокаивала его Лёля. — Хочешь картошечки печёной?

Ванечка на миг перестал плакать, подумал немного и сказал:

— Угу.

И пошли школьные дни один за другим — день за днём, урок за уроком.

Всё глуше становилась осень, всё ближе приближалась она к зиме. Зарядили дожди, заныли степные ветры.

А в школе дед Игнат топил с утра обе печки, было тепло, уютно. Трещали в печках дрова, скрипели перья, слышался голос Татьяны Дмитриевны.

В школе вообще-то было три класса — первый, второй и третий, а классная комната одна. И все три класса занимались в одном классе. Иногда какой-нибудь класс переселялся в сторожку к деду Игнату и занимался там, прямо у печки. Но чаще всего все сидели в одной комнате, но путаницы на уроках не было. Пока один класс решал задачки, второй писал, а уж с третьим Татьяна Дмитриевна занималась устно.

Лёле было, конечно, интересней всех, потому что она училась сразу во всех трёх классах. То подсядет к ребятам, которые решают задачки, то посмотрит, кто как пишет, то послушает, о чём рассказывает мама. Незаметно училась Лёля читать и писать.

Максим и Марфуша учились уже в третьем классе, хорошо знали русский язык. Они помогали Татьяне Дмитриевне. Когда учительница выходила из класса, старшими ребятами командовал Максим, а младшими Марфуша. Командовать-то они командовали, да только никто их особенно не слушал.

Всё дольше длились осенние ночи, всё ближе приближалась зима. Раньше осень незаметно двигалась к ней, а теперь зима сама пошла навстречу.

Вечерами загоралась в школе зелёная лампа. Это была керосиновая лампа с абажуром из тонкого стекла особого какого-то зелёного цвета — лесного цвета, соснового.

Под лампою сидела у стола Татьяна Дмитриевна, проверяла тетради, рядом с нею пристраивалась Лёля, смотрела картинки в книжках, рисовала домики и коров. Дед Игнат покашливал в сторожке. Потом вдруг хлопала на крылечке дверь — появлялась Марфуша, а за нею Максим, и снова собирались в школе почти все ученики.

Они рассаживались у стола вокруг учительницы. Сосновый и лесной свет падал на их лица, и так это было необыкновенно — сидеть вечером в школе, рисовать или решать задачки.

Максим и Мишка-солдатик каждый вечер пекли в печке картошку. А вечер тянулся долго. Уже ни огонька не светило в деревне, а в школе всё ещё горело сосновое окно. И там, за столом, сидели ребята, смеялись и болтали, и дымила печёная картошка под сосновой керосиновой лампой.

— Ну вот и приехали, — ворчал дед Игнат и тоже присаживался поближе к сосновой лампе.

Печёная картошка веселила деда. Наевшись картошки, он смеялся вдруг, и дрожали его рыжие усы над прокуренной бородой. Молчаливый обычно, дед начинал бурчать себе под нос, и из бурчанья этого сама собой появлялась сказка. Сказки у него были особенные, всё больше про волков.

Много времени прошло с тех пор, и нет на свете деда Игната. А я ещё есть. Вот и слушайте сказку деда Игната, как я вам её расскажу.

Жили-были в полынных степях старик со старухой.

И были у них кошка-судомоечка, собачка-пустолаечка, овечка-тихоня и Басуля-коровушка.

А рядом с ними жил в овраге Евстифейко-волк. И этот Евстифейко большой разбойник был.

И вот настала зима, снег выпал, ударил мороз. Нечего стало Евстифейке есть. Вот приходит он к старику и говорит:

— Здорово, старик.

— Здравствуй, Евстифейко-волк.

— Ты, старик, отдай мне старуху, я её съем.

— Вот ещё чего выдумал. Мне старуху жалко.

— Тогда давай чего другое, а то у меня в животе бурчит.

Пристал Евстифейко, никак от него не открутишься. Делать нечего, отдал старик кошечку-судомоечку.

Проглотил её Евстифейко — опять к старику прибегает:

— Давай старуху — в животе бурчит.

Не хочется старику старуху отдавать — отдал собачку-пустолаечку.

Но Евстифейке и этого мало.

— Давай, — говорит, — старуху.

— Да что ты привязался? — старик говорит. — Не отдам.

— Давай и всё, — такой этот Евстифейко упорный оказался.

Нечего старику делать — пришлось овечку-тихоню отдать.

Проглотил Евстифейко тихоню, опять прибегает:

— Давай старуху.

— Дудки.

— Дак в животе играет.

Жалко старику старуху, не хочется отдавать. Отдал Басулю-коровушку. А корова-то здоровенная была да бодливая.

«Надеюсь, подавится», — думает старик.

Но Евстифейко и коровушку проглотил. И два дня он — это верно — не приходил к старику, а тут опять заявляется. Идёт, кое-как лапы переставляет, еле брюхо по земле волочит.

— Здорово, — говорит, — старик.

— Здравствуй, Евстифейко-волк.

— Да, вот они какие дела-то, — Евстифейко говорит, — с животом-то с моим.

— А чего такое-то? — старик говорит, будто не понимает.

— Играет живот.

Прислушался старик — и верно, играет живот. И собачка там лает, и кошка мяучит, и корова мычит. Только овечки-тихони не слышно. Непонятно, в животе овечка или ещё где?

— Так ты чего? — старик говорит. — Старуху, что ли, хочешь?

— Ну да, — Евстифейко объясняет, — давай бабку, я её съем.

— Не дам бабку, — старик говорит, — лучше меня глотай.

— С удовольствием, — Евстифейко говорит, — проглочу. Я вообще-то давно хотел тебя проглотить, да только неловко говорить было. Поэтому я про бабку и намекал.

— Глотай меня, Евстифейко, — старик говорит. — Только скажи, где овечка-тихоня?

— Овечка-то? Так она у меня в брюхе.

— Ну, глотай, — старик говорит, — разевай пасть.

Вот Евстифейко разинул рот, старик разбежался и прыгнул. И Евстифейко его проглотил.

И вот очутился старик у волка в брюхе. Огляделся.

• Предыдущая
• 8/19
• Следующая