Знамя на холме (Командир дивизии) - Березко Георгий Сергеевич - Страница 21

• Предыдущая
• 21/23
• Следующая

Комдив смотрел, не произнося ни слова. Глаза его ожесточились от восторга. Где-то он видел уже этот чистейший красный цвет… И Богданов вспомнил незатемненную Москву, Красную площадь, зубцы кремлевской стены и постоянно живой, светящийся флаг над ночным дворцом.

Немецкий обстрел сосредотачивался на знамени. Из разных точек тянулись к нему трассирующие пули. Бегущие солдаты отвечали винтовочной пальбой, и частые вспышки перебегали по всему полю. Они сгущались возле знамени, окружая его прыгающим роем огней. Казалось, воздух искрился там, как в грозу. Иногда знамя почти падало, но ни разу не коснулось земли. Выпрямляясь, оно летело дальше, красное, пробитое пулями, бессмертное, трепещущее, подобно крылу.

Офицеры на НП стояли перед амбразурами. Эти люди были измучены бессонницей, ожиданием несчастья и многими неудачами. Они плохо сражались вчера и сегодня шли в бой с поражением в сердце. Лучшие из них готовились к смерти, робкие — ждали отбоя. Ибо в тяжком и однообразном труде войны позабылось, как порой бывает, то, что делает людей непобедимыми. И красный шелк, загоревшийся в атаке, напомнил им об этом громче артиллерийской канонады. Каждому на его собственном языке он повторил слова самые важные: отечество, свобода, добро, Ленин, Сталин, коммунизм, мать, советская власть, невеста, сын, счастье. Их плохо иногда слышат люди в однообразном шуме привычных дел. Их заглушает иной раз грохот огневого налета. Но этой ночью как будто невидимые трубы трубили русской пехоте о родине и справедливости. И, вероятно, не было человека, который не слышал их. Казалось, там, куда ведет красное полотнище, сбиваются желания каждого достигаются сразу все цели, исцеляются все страдания. Капитан Тарелкин не замечал, что рука его, держащая планшет, мелко дрожит. Он испытывал странную легкость, словно освободился от постоянной и поэтому только сейчас замеченной тяжести. На лице Зуева было бесконечное, самозабвенное восхищение.

Знамя находилось уже у подножия холмов. Направо в синеватом тумане загорелся еще один красный факел. Это соседний полк штурмовал на своем направлении. Взвод за взводом пересекал теперь пояс изорванных проволочных сетей. Вся полковая артиллерия устремилась вперед вместе с пехотой, и огневые точки немцев переставали пульсировать одна за другой. Брошенное у реки игрушечное орудие люди, такие же маленькие, катили на руках. Останавливаясь, пушка коротко била по вражеским пулеметам и перемещалась дальше. Красный пылающий шелк поднимался вверх по нетронутому заснеженному скату. Все там пришло в движение, и первая линия немецких траншей была на острие штыков.

— Да здравствует двенадцатый полк! — громко и протяжно крикнул Богданов.

— Товарищ полковник, Горбунов атакует, — торопливо доложил Тарелкин.

В самом деле, далеко на северо-западе появились в лунном тумане трассирующие пули.

— Он! — сказал Богданов.

— Ударил-таки! — обрадованно крикнул кто-то.

— Работает, ох, работает! — удивился Зуев, хотя видел не больше, чем все остальные.

— Сейчас фрицу не уйти, — проговорил Тарелкин убежденно.

— Надо, чтоб не ушел, — сказал Богданов.

Он уже видел, что никто не остановит его батальоны. Сама советская власть, казалось комдиву, пришла к своим защитникам на это поле. И победа, недостижимая полчаса назад, смотрела теперь на него с недалеких холмов.

— Взяли! — завопил Зуев. — Товарищ полковник, первую линию взяли!.. Ох, работают!..

— Ура! — крикнул кто-то.

Несколько человек, стоявших на НП, закричали «ура». Потом они сразу заговорили, указывая друг другу на то, что все видели одинаково хорошо. Они улыбались неудержимо и неумело, как будто в первый раз за всю жизнь.

— Комиссар Машков снова держит безыменную высоту! — крикнул Тарелкин у телефона.

— Хорошо, — сказал Богданов.

Знамя достигло вершины холма. Оно очень уменьшилось теперь, и дым застилал его. Крохотный пурпурный огонек ослабевал совсем и вновь разгорался в движущейся пороховой мгле. Вдруг Богданов повернулся к офицерам и обвел их глазами. Со всех сторон на него смотрели как будто незнакомые люди — оживленные, благодарные, смеющиеся. Но сам полковник стоял спиной к освещенной амбразуре, и поэтому командиры плохо видели его лицо. Они скорее догадались, что Богданов был очень серьезен и словно куда-то торопился. Ожидая, что он заговорит, офицеры умолкли один за другим. Быть может, им хотелось услышать торжественное обращение или крепкую шутку.

— Начальника артиллерии — к телефону! — приказал Богданов. — Инженера — к телефону! Капитан Игнатьев — ко мне!

Из угла шагнул начальник резерва — невысокий офицер лет двадцати пяти. Его дыхание пресеклось, и щеки быстро начали темнеть.

— Деревня сейчас будет взята, — сказал Богданов. — Будешь преследовать немца… Оседлаешь шоссе…

Тарелкин, карту! Так вот, — закончил он, объяснив задачу. — Дело нехитрое… Целой дивизией на тебя навалятся — стой на месте. До конца стой! Чтобы ни одна немецкая душа по шоссе не проскочила.

— Разрешите отправляться?

— Птицей! — сказал комдив, слабо улыбнувшись.

Игнатьев подошел к краю настила и вдруг действительно, подобно птице, спорхнул вниз. Он ловко присел, выпрямился и побежал к двери.

Богданов по телефону распорядился о новой задаче для артиллерии и переговорил с командиром саперного батальона. Пока ему вызывали командира одиннадцатого полка, он крикнул Зуеву:

— Сережа, коня! Едем в тринадцатый.

Внизу, ожидая лошади, он потянулся за папиросами и с удивлением обнаружил, что коробка раздавлена. Богданов расправил крышку, и глазам его снова предстал черный силуэт всадника в бело-голубом ущелье. На секунду полковник испытал острое удовольствие, как от встречи со старым товарищем тревожных часов. Но коробку пришлось выбросить, и Богданов взял папиросу, предложенную одним из офицеров. Закурив, он вышел во двор. «Не должен немец уйти, — мысленно говорил себе полковник. — Горбунов перехватит его на западе… Дашкову надо быстро двигаться на Лаптево…». Садясь в седло, Богданов подумал, что ему некогда сейчас в полной мере насладиться тем, что произошло. Сражение пока продолжалось, и множество новых задач обступило комдива. Он вынужден был, видимо, отложить свою радость до более свободного часа. «Как странно, — подумал он, — мне казалось, эта минута будет иной». Он не представлял себе, впрочем, какой именно.

К утру нового дня пространство в несколько десятков квадратных километров было очищено от немцев. В лесу еще ловили бежавших и уничтожали тех. кто сопротивлялся.

Вследствие маневра Горбунова, перерезавшего главные пути отхода неприятеля, количество пленных быстро увеличивалось.

Богданов возвращался на свой командный пункт. Ветер утих, и в утреннем ясном, по-зимнему лазоревом воздухе оцепенели необыкновенные, розовые деревья. Конь под комдивом шел некрупной рысью. Кудрявые кусты, обросшие пышным инеем, нависали над самой дорогой, и казалось, она заставлена по обеим сторонам облаками. Громко стучали копыта, и два всадника на рыжих конях ехали, опустив поводья. Зуев дремал в седле, и голова его валилась на грудь.

Деревья неожиданно расступились, и Богданов увидел впереди отвоеванную землю. Бело-розовые поляны сверкали на солнце так, что больно было смотреть. В замерзших садах виднелись крыши близкой деревни. Дым поднимался из труб совершенно прямо, как на детских рисунках.

Комдив щурился от блеска и слепящей чистоты этого зимнего утра. Улыбаясь ему, Богданов думал, однако, о том, что Игнатьев уже втянулся в огневой бой на шоссе, что связь с левым соседом пока не установлена, что в дивинтендантстве нет махорки. Армия продолжала наступать, и не думать обо всем этом комдив не мог. Он даже чувствовал тревогу по поводу некоторых особенностей новой обстановки и мысленно составлял необходимые приказы. Но где-то на очереди находились другие мысли, и радость, которой не было времени отдаться, жила в кем, ожидал своего часа. Подобно непрочитанному письму из дома, Богданов носил ее при себе, чтобы обстоятельно насладиться на досуге. Большое счастье только еще предстояло ему, и, вспоминая об этом, полковник чувствовал приятное нетерпение.

• Предыдущая
• 21/23
• Следующая