Недопёсок (с иллюстрациями) - Коваль Юрий Иосифович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/24
• Следующая

Вера сбегала домой и принесла Наполеону два бараньих мосла. Мослы были здоровенны. Они имели таинственное сходство с турецкими барабанными палками.

Хороши были мослы, мозговиты, но даже не глянул на них Наполеон.

Устал недопесок Наполеон Третий. Слишком уж много пережил он за сегодняшний день. Болела шея, нарезанная веревкой, поблек-потускнел драгоценный мех, набилась в боярскую шубу мотоциклетная грязь, припорошила сенная труха и песок из барсучьей пещеры. Не имел уже Наполеон царственного вида, увял, как увял закавказский лимон на окошке слесаря Серпокрылова.

Что поделаешь? Ведь если б даже Жар-птице пришлось ночевать в барсучьей норе, бежать от мотоциклистов, кусаться с дворняжками, небось и она потускнела бы. А если б заперли ее в кроличью клетку да сунули б под нос две бараньи барабанные палки, что сказала б тогда она?

«Ну вас всех к черту!» — вот что бы сказала Жар-птица.

— Ешь, Тишенька, ешь, — уговаривала Вера, подсовывая недопеску кости.

Прибежал Коля Калинин, притащил из дому какой-то сушеной ерунды вроде окуней, стал подкидывать в клетку.

— Оставьте его в покое! — послышалось из-за школьного забора. — Не видите, что ли, он устал!

— Да ладно! — закричал Коля, нехорошо подражая Белову и Быкодорову. — Тебя не спросили. Иди в свои ясли.

Вера искоса только глянула на офицерскую фуражку и промолчала. Она понимала, что камень давно уж сорвался с горы, рухнул в пропасть.

— Он у вас подохнет.

— Что ты все ругаешься, Серпокрылыч, — мягко сказала Вера. — Помоги нам, покорми Тишу.

— Он устал. Сейчас есть не станет, а завтра я наловлю мышей.

— Разве песцы едят мышей?

— Что он, кошка, что ли? — неумно засмеялся Коля Калинин.

— Вот и видно — ни черта не смыслите. И лисы, и песцы едят мышей. Они мышкуют.

Погрубел дошкольник Серпокрылов. Без уважения глядел на Веру Меринову. И слово удивительное «Серпокрылыч» пролетело мимо его ушей, как ласточка мимо березы.

— Мышей-то я ему наловлю, — продолжал дошкольник. — А завтра — тю-тю! — увезут нашего Фильку на звериную ферму. Разве ж это честно? К вам на двор он сам прибежал. Значит, он ваш.

— Он государственный, — ответила Вера.

— Ничего подобного. Он к вам сам прибежал. Значит, он теперь ваш, мериновский.

Разбередил дошкольник душу, и ведь действительно, получалось что-то не то: они спасали песца, отнимали его у дяди Миши, а теперь отдавать? Задумалась Вера, а дошкольник усмехнулся и посыпал раны солью:

— Да что мы, сами, что ль, его не воспитаем? Наловим мышей, выкормим, вырастим. А живет он пускай у Пальмы Мериновой или у меня.

— И у меня можно, — вставил Коля.

— Да пускай он живет по очереди, — обрадовался дошкольник, — сегодня у Пальмы с Веркой, завтра у меня, а там у Кольки.

— Ну нет, — сказала Вера. — У нас ему будет спокойней.

— Да пускай живет у кого угодно. Главное — на ферму его не отдавать!

Разгорался понемногу огонь в душе Веры Мериновой и в глазах Коли Калинина. Серьезно поглядела Вера на дошкольника, прежде она никогда так на него не смотрела.

— Не отдадим, — твердо вдруг сказала она. — Ты молодец, Серпокрылыч.

На этот раз ласточка покрутилась над березой да и нырнула прямо туда, куда надо. Дошкольник поймал эту ласточку, улыбнулся и подлил еще немного масла в огонь.

— А что на ферме, — сказал он, — там его в клетку посадят, а потом воротник сделают!

Быстро и неожиданно потемнело небо над ковылкинской сосной. В полчаса обволокла темнота раскидистую большелобую крону. Пропала сосна, исчезла в ночной темноте. Гляди — не к пальме ли прекрасной удалилась она?

О ночь! Третья свободная ночь Наполеона Третьего!

Темной волной смыла ночь и сосну, и горбатые ковылкинские дома, беззубые заборы и кирпичный далекий грибок, отмечающий над черными лесами звероферму «Мшага». Заволокла ночь глаза, — кажется, ничего уже не осталось на земле, все пропало, все кануло в колодец, такой огромный, что не только деревня Ковылкино, а и вся земля в нем песчинка. В тот самый колодец, который вечно над головой — и на дне его играет серебряным поясом небесный охотник Орион.

Но нет, все осталось на своих местах. Защищаясь от ночи, зажглись в домах слабые огоньки, задрожали: здесь деревня Ковылкино, прочно стоит на земле, и сосна здесь у силосной ямы, и нету ей дела до южных, пускай даже прекрасных пальм.

— Ну ладно, — сказал плотник Меринов. — Надо бы в магазин сходить, купить, что ли, махорки-крупки!

Мамаша Меринова ничего в ответ не сказала, но так грозно нахмурилась, что плотник закряхтел, потрогал для чего-то нос свой и пробормотал рассудительно:

— С другой стороны, махорка вроде бы и оставалась где-то в кисете, крупка.

«Жив он или нет? — думала в этот миг Прасковьюшка, укладываясь спать. — Вдруг да его собаки загрызли?»

Прасковьюшка затуманилась, вспомнив о Наполеоне, стала жалеть его, потом стала жалеть себя. Только директора Некрасова жалеть ей никак не хотелось.

«Воротник! — волновалась Вера, засыпая. — Неужели сделают из него воротник? Сделают, сделают! Как же быть? Надо спасать Тишку. Тишенька. Тишенька…»

Вера хотела вскочить, бежать немедленно куда-то спасать песца, но сон уже охватил ее, теплый и пушистый, как хвост Наполеона.

Целый день ничком лежал Наполеон, а ночью поднялся, облизал бараньи мослы, сжевал окунька. Пусто было на школьном дворе. Черным льдом мерцали окна школы. Млечный Путь отражался в них.

Неизвестным чем-то и неприятным пахло в кроличьей клетке: перепревшей соломой, сгнившими мокрыми досками и зверем — может быть, страшным. Вдруг зверь этот затаился где-то рядом — вот распахнет дверцу и вцепится в горло.

Наполеон сжался в клубок, ощетинился и кинулся на дверцу, затянутую сеткой, — железная сетка ржаво завизжала. Недопесок метался по клетке, царапал стены, бился о железную сетку. В эту ночь он вдруг потерял голову, и никогда раньше на звериной ферме с ним не случалось такого.

Ночь, глухая ночь охватила деревню Ковылкино. Погасли электрические окна, заснула деревня, заснули собаки. Стало очень тихо. И в тишине вдруг громко хлопнуло что-то: раз, другой, третий. Это сработали мышеловки дошкольника Серпокрылова.

Часов в шесть утра проснулась техничка Амбарова, стукнувши дверью, вышла на школьное крыльцо.

Она долго зевала на крыльце, жаловалась, что ноют коленки, что все ученики просто-напросто головорезы, бранила солнце, которое никак не встает, и рассвет, который долго не наступает. Отзевавши все свои сны, она пошла набрать из поленницы дров и по дороге заглянула в кроличью клетку.

— Не спишь, Сикимора? Спи, спи, а то скоро придут Белов и Быкодоров. Они тебе весь тулуп общиплют.

Техничка наносила дров, затопила школьные печи, и, когда повалил из труб к небу сизый дым, стало ясно, что дым темнее неба, — значит, уже светало.

Вместе с Амбаровой проснулись в деревне все хозяйки — и мамаша Меринова, и соседка Нефедова — словом, все те, кто должен топить с утра печку, ставить в нее чугуны с картошкой, с борщом, с кашей. Проснулся и слесарь Серпокрылов.

Запылали печки во всех домах, затрещали в печках дрова. От треска этого теплей становилось под одеялом, глаза слипались сильней и так не хотелось вставать. Славно спалось под этот утренний согревающий треск дошкольнику Серпокрылову.

Прошел час, печки разгорелись сильней и отогрели серое ковылкинское небо. Наметились в нем розовые разводы, похожие на цветы клевера. Поспела утренняя каша, заныли приятно самовары, и хозяйки стали будить своих хозяев, мамаши — детей.

Только слесарь пожалел сына, уселся пить чай один.

— Бать, — сказал в полусне дошкольник, — мыши попали?

— Попали.

— Сколько?

— Много, много… спи пока.

• Предыдущая
• 14/24
• Следующая