Первый дон - Пьюзо Марио - Страница 33

• Предыдущая
• 33/87
• Следующая

– Ваше святейшество, – зашептал Лодовико, – я уверен, что Джованни согласится на развод, если в вердикте комиссии будет сказано, что они так и не стали мужем и женой, – он откашлялся, прежде чем продолжить. – Поскольку Лукреция уже была помолвлена с испанцем.

Александр повернулся, положил руку на плечо Сфорца.

– Лодовико, Лодовико. Уладить это недоразумение – пара пустяков. Но для святой комиссии такая причина – не основание для развода.

Голос Лодовико упал до шепота:

– Вы всегда можете издать буллу.

Александр кивнул.

– Ты прав, друг мой. И издал бы. Будь она дочерью другого человека, – голос Папы, наоборот, набрал силу. – Единственная возможная причина для развода – импотенция. Признание, что семьи как таковой и не было. Это поймет и простой народ, и комиссия. И у нас есть письменные показания Лукреции.

Джованни вскочил, кровь бросилась ему в лицо.

– Она лжет. Я – не импотент и никогда не признаю себя таковым.

Лодовико повернулся к нему, резко осадил.

– Сядь, Джованни. Мы найдем способ уладить этот вопрос со Святейшим Папой, – Мавр знал, что без помощи Папы ему не обойтись, боялся, что у французов может возникнуть желание поглотить Милан и тогда спасти его смогут только папская армия и испанцы.

Вот тут подал голос и Чезаре:

– Кажется, я знаю, как нам решить эту проблему. Креция говорит одно, Джованни – другое. Я предлагаю проверку. Соберем членов наших семей в большом зале. В центр поставим большую кровать. Положим на нее красивую куртизанку, любящую и знающую это дело. И предложим Джованни доказать свою мужскую силу.

– В присутствии обеих семей? – ужаснулся Джованни. – Я не хочу! Никогда на такое не соглашусь!

Папа посмотрел на Лодовико.

– Значит, вопрос решен. Джованни отказывается от возможности доказать, что он – мужчина, из чего мы заключаем, как заключил бы любой суд, что заявление Лукреции – правда. Разумеется, мы отнесемся к Джованни великодушно, как муж, он делал все, что мог, и мы не собираемся возлагать на него вину за развод.

Джованни попытался что-то сказать, но дядя остановил его, отвел в сторону.

– Вся наша семья откажется от тебя, если ты не согласишься. Ты потеряешь и титул, и владения. В данный момент ты уже не муж, но еще герцог. А это не так уж мало.

В тот же день, после разговора со Сфорца, Чезаре сидел за столом в своих покоях и перечитывал письмо сестры, которое она написала днем раньше. На его лице отражалась грусть, ему не терпелось вновь повидаться с Лукрецией. Но с грустью соседствовала тревога, вызванная одним из предложений, которое так и выпирало среди остальных: «Сейчас у меня нет возможности обсудить крайне важный для нас обоих вопрос».

Формальность тона, нежелание поделиться информацией настораживали. Он достаточно хорошо знал сестру, чтобы понять оставшееся между строк: она знала некий секрет, который грозил им серьезной опасностью.

Гости Ваноццы Катаней сидели за ярко раскрашенными банкетными столами и наблюдали, как сверкающее солнце скатывается за каменные руины римского Форума.

Она пригласила близких друзей и всех детей в свое загородное поместье, чтобы отметить отъезд Чезаре в Неаполь, куда Папа послал его своим полномочным представителем.

«Виноградник Ваноццы», как называли дети поместье, располагался на практически безлюдном Эскулинском холме, напротив собора святого Петра, выстроенного в пятом веке.

Хуан, Хофре и Чезаре в кои-то веки сидели за одним столом, смеялись и, похоже, отлично проводили время.

Чезаре обратил внимание, что Ваноцца, за другим столом, очень уж интимно воркует с молодым швейцарским гвардейцем, и улыбнулся. Она по-прежнему была красавицей, высокая, стройная, с чистой смуглой кожей, в каштановых волосах еще не появилось седины. А как ей шло длинное черное шелковое платье, отлично сочетавшееся с ниткой жемчуга, выловленного в южных морях, подарком Александра.

Чезаре обожал мать, гордился ее красотой, умом, деловой хваткой. Принадлежащие ей таверны все, как одна, приносили прибыль. Он вновь посмотрел на молодого гвардейца и порадовался тому, что активная любовная жизнь для матери настоящее, а не прошлое.

В тот вечер Ваноцца пригласила двух лучших поваров из своих харчевен, чтобы те наготовили разных деликатесов. Гостям предложили гусиную печень с нарезанными яблоками и изюмом, только что выловленных лобстеров в томатном, базиликовом и сливочном соусах, нежные отбивные с трюфелями, свежие зеленые оливки и многое, многое другое.

Некоторые из молодых кардиналов, в том числе Джо Медичи, радостными криками встречали каждое новое блюдо. Кардинал Асканьо Сфорца не кричал, но пробовал все, как и кузен Александра, кардинал Монриль.

Темно-красное бургундское, с виноградников Ваноццы, наливали из больших фарфоровых кувшинов. Хуан опустошал свою чашу, едва ее успевали наполнять. В какой-то момент очень тощий молодой человек в черной маске сел рядом с ним и что-то прошептал на ухо.

В течение последнего месяца Чезаре несколько раз видел в Ватикане этого молодого человека, всегда в маске и компании своего брата, но, когда попытался навести справки о незнакомце, никто о нем ничего не знал. Он задал вопрос Хуану, но тот лишь сардонически рассмеялся и ушел от ответа. Чезаре предположил, что молодой человек – художник или актер из какого-нибудь городского гетто [9], где Хуан частенько спал с проститутками и швырялся деньгами.

В расстегнутом камзоле, с влажными от пота волосами, Хуан с трудом встал, он уже сильно набрался, чтобы произнести тост. Поднял чашу, но не мог держать ее ровно, и вино закапало на стол. Хофре попытался ему помочь, но Хуан грубо отпихнул его. Тост произносил заплетающимся языком, глядя на Чезаре:

– За побег моего брата из лагеря французов. За его умение избегать опасности, где бы она ни возникала. То ли надев кардинальскую шляпу, то ли убежав от французов. Некоторые называют сие отвагой… я называю трусостью… – и он громко расхохотался.

Чезаре вскочил на ноги, положил руку на рукоять меча. Двинулся на Хуана, но его перехватил Джо Медичи и с помощью Хофре и бросившейся к ним Ваноццы смог оттащить назад.

– Он не понимает, что говорит, Чезаре, – убеждала старшего сына Ваноцца. – Напился и несет чушь.

Чезаре сверкнул глазами, его лицо закаменело.

– Все он понимает, мама, и не будь мы в твоем доме, я бы тут же убил наглеца… пусть он мой брат и твой сын.

Джо усадил за стол все еще дрожащего от ярости Чезаре. После стычки братьев веселья у гостей заметно поубавилось. Теперь они перешептывались между собой.

Потом молодой человек в маске поднялся, что-то тихо сказал Хуану. Тот, заметно протрезвев, встал.

– Прошу меня извинить. У меня встреча, которую я не могу пропустить.

Паж помог ему надеть темно-синий плащ, и Хуан ушел в сопровождении одного из своих оруженосцев и высокого мужчины в маске.

Вскоре разошлись и гости. Чезаре, его брат Хофре, Джо и Асканьо Сфорца уехали последними. Чезаре, вскочив на лошадь, на прощание помахал рукой Ваноцце и ее молодому швейцарскому гвардейцу.

Мужчины неспешно въехали в город. На перекрестке у дворца Борджа остановились и достаточно долго обсуждали инцидент с Хуаном. Чезаре ясно дал понять, что не намерен терпеть пьяные выходки брата и отсутствие у того верности семье. Он намеревался переговорить с Хуаном и внушить ему, что случившееся у Ваноццы более чем серьезно. Сначала поговорить, а потом, если придется, решить вопрос кардинально. Хуан, конечно, не мог не понимать, что в поединке с Чезаре шансов у него нет, а потому ему предстояло извиняться не только перед Чезаре, но и всеми, кого он оскорбил своим поведением, замарав честь всей семьи Борджа. Чезаре прекрасно знал, что трус – Хуан, а не он, что бы ни говорил его брат.

• Предыдущая
• 33/87
• Следующая