Боги богов - Рубанов Андрей Викторович - Страница 43

• Предыдущая
• 43/92
• Следующая

Марат удержался от вздоха и твердо ответил:

— Верю.

Жилец скосил глаза на свою ладонь. Она почти полностью высохла, дряблая кожа немного напоминала стенки капсулы; парализованный злодей истлевал, но слишком хотел жить и действовать, его глаза смотрели слишком ясно, и голос был слишком силен и упруг. «Может, он сходит с ума, — подумал Марат, — и у него осязательная галлюцинация? Или, наоборот: техника сотворила чудо, и через месяц паралитик встанет на ноги?»

— Давай банан, — приказал Жилец. — Вон тот. С гнилым боком. Подгнившие вставляют лучше. И сам тоже угостись…

— Нет, — возразил Марат. — Мы договаривались. Пусть Нири кормит тебя бананами. А я не буду. Сторчимся оба — кто будет править народом?

— Черт с ним, с народом, — небрежно сказал Жилец. — Главное не народ, а Фцо. Я всегда про него помнил. Можешь мне поверить, сынок. Семь лет прошло… Когда хребет сломался — думаешь, я расстроился? Ничего подобного. Я знал, что надо подождать. Я полжизни в тюрьмах, я ждать умею. Семь лет ждал, чтоб у меня два пальца починились. Надо будет — еще семь лет подожду. Это моя планета. Меня сюда привела моя дорога. Смотри — ко мне вернулась чувствительность. У меня могла ожить нога, или спина, или задница — но ожило розовое мясо! Это, по-твоему, случайно?

— Нет, — сказал Марат.

— Правильно! Это знак. Ничего нет, а розовое мясо — есть! Скоро что-то произойдет. Или уже произошло. Если началось, если пошла движуха, если в одном месте что-то случилось, значит, в другом месте тоже случится! Скоро что-то будет, поверь. Что-то будет… А теперь дай мне банан. Только сначала возьми… вон там чашечка, а рядом палочка, опусти палочку в чашечку и капни на банан два раза… Это желчь местной твари, Жидкий Джо называл ее иглозубой жабой…

Марат исполнил просьбу, подавив мгновенное желание поддержать старика, проглотить вместе с ним два-три скользких комка пресной слизи, чтоб спустя десять минут потерять ощущение собственного тела, слиться с природой, позабыть о страхах и заботах, расслабиться. Заторчать. Отъехать. Разница между ним и Жильцом состояла в том, что Марат глотал бананы в одиночку, за закрытыми дверями, даже от жен скрывал — а старый урка ничего ни от кого не скрывал.

— Значит, — спросил Марат, — Жидкий Джо и на берегу побывал?

Жилец фыркнул.

— Он был умнее нас. Тоже начал на равнине — но быстро понял, что возле моря веселее. Бананы на равнине, жаба на берегу, смешиваем одно с другим — получаем вещь…

Марат вдруг вспомнил и понизил голос:

— Вчера в Городе поймали бродягу. Женщину.

— Знаю, — небрежно ответил Жилец. — Нири всё рассказала. Сумасшедшая ведьма. Проповедует насчет Узура. Убей ее.

— Как скажешь. Но сначала… тебе бы не повредило с ней поговорить.

— Не хочу ни с кем говорить! — сварливо воскликнул старик. — Хочу, чтоб ты отнес меня в утробу и врубил технику. На полную мощность. Почини батареи. Придумай что-нибудь. Паровую машину, электричество, мне плевать… Найди, где взять энергию. Почини меня, и мы устроим такое, что космос наизнанку вывернется!

Марат помолчал. Перед глазами возникла синяя пустыня Девятого Марса, мертвая, как кожа старика, и огромные мускулистые мужчины, которых Жилец одной рукой швырял в пространство.

— Эта бродяжка… — сказал он. — Когда ее брали, она четверых лучших бойцов покалечила. Потом ее пытали, а наутро всё зажило.

Жилец побледнел.

— Повтори.

Марат повторил, но не успел закончить фразу.

— Сюда ее! — заорал великий вор. — И чтоб никто ее пальцем не трогал! Чего стоишь? Иди! Быстро!

Произнося фразы, Митрополит делал сложные движения головой и плечами, а руки прижимал к телу, как бы пытаясь протиснуться ближе к Владыке через невидимый люк. Темноликий щуплый абориген, сын бедняка из малочисленного племени пожирателей крабов, продвинутый на важнейший пост по настоянию Жильца, всегда говорил очень тихо и часто вставлял в запретную равнинную речь слова из языка людей берега.

Язык берега, первое время очень нравившийся Марату, в последние годы надоел. Слишком точный, безапелляционный, прямой. Собственно поэтому равнинный диалект и был объявлен запретным — используемым только для храмовых служб и тайных дворцовых бесед. Более поэтический и простой, он допускал разные толкования одних и тех же слов: многое зависело от тона и выражения лица; например, выражение «шузуу», произнесенное с одним зажмуренным глазом, означало «таково мое мнение», если же оба глаза были вытаращены, то же самое слово переводилось как «таково мое мнение, а будешь спорить — я убью тебя». Кроме того, здесь, на берегу, дикари не разделяли жизнь на «ыызц» и «ахо» — эти понятия заменяло универсальное «дью», означавшее и физическое существование, и его источник — океан, и судьбу каждого отдельного аборигена. Пресная вода называлась «дью-дью». Никакой поэзии, всё утилитарно.

Митрополит родился на берегу, но своей должностью очень дорожил и тайное равнинное наречие выучил в совершенстве.

— Их было трое, — шелковым шепотом сообщил он. — Один — Шчиро, охотник на черепах, отец Аюришхи. Второй — Сцай, торговец шкурами тюленя, отец Лоори. Третий…

— Хватит, — нетерпеливо перебил Марат, откинулся и ударился лопатками о твердую спинку трона. — Я тебя понял. Их трое, все — отцы моих жен, что дальше?

Митрополит облизал губы.

— Они злы на тебя, Владыка.

— Ты хотел сказать — недовольны?

Из-за стены донесся приглушенный женский смех и пение.

Митрополит — обладатель абсолютного слуха — поднял бровь, но спохватился, посуровел и с расстановкой ответил:

— Нет, Владыка. Именно злы. Их дочери, твои жены, вчера вернулись в свои дома в слезах. А одна из троих — Лоори, дочь Сцая — пыталась разрезать лицо ножом, чтобы погубить красоту… Твои жены сказали своим отцам, что Владыка безумен. Они сказали, что Владыка взял новую жену. Бродяжку, вонючую ведьму из грязных кварталов. Они сказали, что вчера эту бродяжку служанки мыли горячей водой, и убирали ее волосы цветами, и натирали спину жиром тюленя, а сосцы и живот — маслом чихли, и поили настоем из горной травы хцт, словно эта бродяжка не ведьма без имени и рода, а лучшая и любимая жена Владыки. И тогда отцы этих жен собрались и говорили друг с другом. Все они богаты. Их Дома стоят у самого подножия Пирамиды. У них сотни заслуг и десятки рабов…

— Сотни заслуг? — переспросил Марат. — Этот, как его… Торговец шкурами…

— Спай.

— Ага. Сколько у него заслуг?

— Больше ста, Владыка.

— Больше ста? Ты хочешь сказать, что он принес и положил в мою Пирамиду сто камней?

Митрополит вздохнул.

— Это так, Владыка.

Марат медленно положил ладони на подлокотники трона, что по этикету означало умеренный гнев.

— Следи за своими речами, глупец, — процедил он. — Или я убью тебя. Чтобы принести с гор один камень, нужно потратить пять дней. Сто камней — пятьсот дней. Ты хочешь сказать, что этот сын тюленя два года занимался только тем, что таскал камни?

— Твой народ любит тебя, — одними губами прошелестел Митрополит. — Люди твоего народа готовы таскать камни каждый день, пока…

— Замолчи, — перебил Марат. — Или я убью тебя. Сын тюленя не таскал камни. Он купил эти заслуги. Я давно подозревал, что в Городе торгуют заслугами. Я найду тех, кто так делает, и убью всех. Но не сейчас. Сейчас я хочу знать, что говорили отцы моих жен.

Митрополит, несколько побледневший и отступивший на полшага назад, снова ввинтился в пространство.

— Они говорили ересь, Владыка. Они говорили, что ты тоже бродяга. Они говорили, что ты правишь Городом уже пять лет, и твои годы сочтены. Они говорили, что ты не живешь всегда, что ты такой же, как другие… И ты… уже стар. Они говорили, что лишние пальцы на твоих руках стали гнить и скоро отвалятся, а потом и сам ты умрешь. Они говорили, что твой разум ослаб, и молодые красивые женщины больше не возбуждают тебя. Они говорили, что радовались, отдавая тебе своих дочерей, а теперь дни радости сменились днями горя, потому что их дочери больше не нужны тебе. Они говорили, что грязная бродяжка околдовала тебя, нарисовала своей слюной запретный знак на твоем животе и скоро уведет тебя в Узур…

• Предыдущая
• 43/92
• Следующая