Полосатая спинка. Рассказы - Радзиевская Софья Борисовна - Страница 41

• Предыдущая
• 41/44
• Следующая

— Золотой мой, — говорил он, — полосатая мордочка, Гульча[3]. У тебя глаза, как камень в кольце у Мустафы-бека, даже лучше. — И он ласково проводил рукой по блестящей спине маленького тигрёнка. А тот жмурился, потягивался и, перевернувшись белым животом кверху, ловил и покусывал маленькие пальцы мальчика.

— Поймай, поймай, — смеялся Назир и хлопал тигрёнка тонким прутиком. — Ты такой быстрый, а не можешь поймать прутик! Такой быстрый, а не… Ай! — И он с криком отпрыгнул от клетки: длинная палка истопника со свистом прошлась по его спине.

— Глаза, как камни в кольце Мустафы-бека? — задыхался от злости Джура. — Я тебе покажу камни! Я тебе покажу полосатую мордочку. Я тебе!.. Где уголь? Почему не принёс угля для сандала?

Назир метнулся было в кусты, но истопник Джура ухватил его за полу халата и снова замахнулся. Мальчик поднял руки, защищая голову от ударов. Хаким взвизгнул от удовольствия и даже подпрыгнул, но затем… Затем все трое замерли и, вытаращив глаза, перестали даже дышать: по дорожке медленно и важно шёл сам Мустафа-бек, великий и грозный министр его величества эмира бухарского.

Семь шагов, медленных и важных успел он сделать, с удивлением рассматривая окаменевшую группу, пока Джура опомнился. Выпустив мальчика, истопник прижал обе руки к животу и порывисто согнулся. Голова его почти коснулась песка аллеи; кланяясь, он точно переломился пополам.

— Да сохранит вас аллах, всемилостивейший повелитель! Да продлит он счастливые дни вашей жизни, да…

Палка вывалилась из ослабевших рук Джуры. Хаким, пятясь, хотел спрятаться за розовым кустом, замышляя, как бы ему удрать куда-нибудь подальше и там отлежаться, пока пройдёт страх. Грозному Мустафе-беку опасно было попадаться на глаза, да ещё по такому случаю: он не терпел, чтобы по его любимым дорожкам ходили без разрешения.

А Назир так и застыл на месте, не догадываясь ни оправить одежду, ни поклониться.

Мустафа-бек медленно поднял руку и провёл ею по длинной волнистой бороде. На пальце его сверкнул жёлтый камень, тёмные брови нахмурились, а это был плохой признак.

— Вы что тут делаете? — спросил он тихим голосом.

Мустафа-бек никогда не кричал, но чем тише говорил министр, тем ужаснее были последствия.

— Мальчишка стоял, на тигрёнка смотрел, — залопотал Джура, не переставая отвешивать поклоны. — День стоит, ночь стоит, день стоит, ночь стоит, день стоит…

Ноги у Джуры подгибались: великий Мустафа-бек гневается, это ясно! А он не может остановиться, он погиб…

— Ночь стоит!.. — с отчаянием выкрикнул он последний раз, опустил голову и замер.

Министр в нетерпении перевёл глаза на сидевшего на корточках Хакима.

— Отец из него три мешка угля выколотить хотел, — пролепетал тот, уже совершенно ошалев от страха, и упал на песок, закрыв голову полой халата.

Джура нагнулся ещё ниже и перестал дышать. В клоповник его пошлёт министр или сразу велит отрубить голову?

Он ждал удара в ладоши — знак, по которому из кустов должны выскочить невидимые сейчас слуги. И вдруг… странный неожиданный звук!

Но это не удар в ладоши, это… и Джура украдкой, склонив голову набок, приоткрыл левый глаз.

Грозный Мустафа-бек… нет, этому нельзя было поверить, Мустафа-бек… смеялся. Он смеялся громко и долго, так, что колыхались полы его зелёного шёлкового халата.

— Три мешка угля из этого маленького оборванца!.. Три мешка угля, — повторял он и вдруг, спохватившись, нахмурился и опять принял величественный вид. — Так мальчишка смотрит на тигрёнка? — важно переспросил он.

— День стоит, ночь стоит… — пролепетал Джура чуть не в обмороке и пошатнулся на обмякших ногах.

И тут Мустафа-бек всё же хлопнул в ладоши.

— Помилуйте, всемилостивейший! — взвыл Джура и повалился на землю лицом в песок.

Но министр уже не смотрел на него.

— Мальчишку вымыть и приставить к тигрёнку, — приказал он появившимся слугам, даже не взглянув на неподвижного Назира. — Пусть кормит его и веселит. А вы… прочь!

Джуре и Хакиму не нужно было повторять этого дважды. Они мигом исчезли, словно растаяли.

А на площадке перед клеткой двое рослых слуг в нарядных красных халатах смотрели на всё ещё неподвижно стоявшего Назира.

— И вот этому нищему ходить за тигрёнком! — сказал один и озлобленно сплюнул. — Кормить его и веселить! Да от такого и тигр запаршивеет, пусть отсохнут у меня руки и ноги!

— Тише, — сказал другой и дёрнул его за рукав. — На слова всемилостивейшего Мустафы-бека плюёшь! Одумайся! И потом, если змеёныш сумел понравиться господину, он сумеет и больно ужалить. Да и чего ты злишься, Исхак? Мало тебе работы со зверями? Радовался бы, что нашёлся помощник! — И, повернувшись к Назиру, он с притворной лаской взял его за руку.

— Иди, мальчуган, — сказал он, — я дам тебе новую рубашку и халат. И помни, что я первый сказал тебе ласковое слово.

Мальчик как во сне провёл рукой по глазам.

— И мне… мне можно будет играть с ним? — с запинкой произнёс он, указывая на метавшегося в клетке тигрёнка.

— Ещё надоест! — засмеялся слуга. — Пойдём же. Меня зовут Ибрагим. Запомнил? Ибрагим.

— Ибрагим… — как эхо повторил мальчик и пошёл за слугой робкими шагами, не в силах понять и пережить всех событий этого удивительного утра.

Исхак ещё раз плюнул им вслед и отвернулся.

— Попомнишь же ты меня! — тихо сказал он. — Дать мне в помощники сына слепой нищей. Ну, подожди, авось Мустафа-бек забудет о тебе, как забыл уж было о тигрёнке, а тогда… — И он с неохотой последовал за уходившими.

На площадке перед клеткой водворилась тишина. Пёстрый удод, распустив хохолок, побежал по дорожке и с криком вспорхнул на дерево; большая зелёная ящерица шмыгнула в кусты; к розе, жужжа, подлетел золотисто-зелёный жук и, сложив крылышки, спрятался в её душистой середине, а на дорожке валялась забытая Джурой крепкая суковатая палка.

Тигрёнок стоял, прислонившись лбом к решётке, и, прищурив жёлтые глаза, уныло всматривался вдаль.

Ему было скучно. Золочёная клетка в саду Мустафы-бека сделалась его домом недавно. Два шёлковых халата подарил за него министр двум искалеченным охотникам. Мать тигрёнка была самой сильной и смелой тигрицей тростниковых зарослей Аму-Дарьи. Она билась долго и храбро за свободу своего детёныша.

Это случилось десять дней тому назад. Мешок с тигрёнком один из охотников перекинул на спину и бежал что есть духу, придерживая его уцелевшей рукой.

Второй охотник еле поспевал за товарищем и задыхался, хватаясь за грудь: уже умирающая тигрица подмяла его под себя, и только в последнее мгновение охотнику удалось всадить ей в бок кривой нож с посеребрённой рукояткой.

Они добежали до реки, едва успели вскочить в широкую плоскодонную лодку и лежали в ней, задыхаясь, измученные болью и страхом. В то время, как гребцы поспешно отталкивались от берега веслом, на берегу, припав за развесистым кустом джиды, дрожал в бессильной злобе отец тигрёнка — огромный одноглазый тигр. Его-то и боялись, от него-то и бежали охотники. Они знали, что он, вернувшись с дальней охоты, пойдёт по их следам и одолеть его им, искалеченным, будет не под силу.

Тигр хлестал себя длинным хвостом по бокам и царапал землю. Он опоздал всего на несколько минут. Его жалобный и грозный рёв заставлял дрожать и гребцов, вынуждал их быстрее взмахивать вёслами.

— Ваше счастье, — говорили гребцы охотникам. — Быстро вы бежали, быстрее смерти, а она по пятам шла.

Тигрёнок с плачем бился в мешке, и его жалобному писку отвечало страшное рычанье отца.

Одноглазый тигр был хром. За искалеченную ногу он в своё время взял три жизни охотников. О нём слагали легенды. Он бросился было в воду на зов тигрёнка, но больная нога ныла, и он не решился плыть и повернул обратно.

В первую же ночь он ворвался в кишлак[4] и, как смерч, прошёл по нему: разорвал несколько баранов и лошадей.

• Предыдущая
• 41/44
• Следующая