Бесовские времена (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 48

— А какова была доза тут?

Медик покачал головой.

— Не знаю. Но немалая. Действие яда проявляется болями во рту, отравленный потеет, ускоряется пульс, расширяются зрачки, они жалуются на дурноту и головную боль. После этого — рвота, колики, судороги, стеснение дыхания, бред, обморок, конвульсии, и наконец, смерть. При отравлениях следует давать в малых дозах уксус или вино и, конечно, рвотное…

— Если бы ты заметил отравление своевременно, ты мог бы помочь ей?

— Если она съела листья аконита в салате — наверное, смог бы. Но это, судя по всему, вытяжка из кореньев и листьев. Боюсь, я был бы бессилен.

— Ты сказал о судорогах и конвульсиях. Но покрывало не сдвинуто.

— Скорее всего, она билась на полу, ведь платье сильно измято, а после смерти убийца положил её на постель и все убрал. Ведь нет ни вина, ни угощения.

— Но ведь её могли отравить в другом месте, а после проводить к ней в комнату…

Медик не оспорил это суждение.

— Да, пожалуй, она могла несколько минут после отравления ничего не чувствовать.

— При осмотре больше ничего не заметно?

Лицо медика перекосило.

— Ничего, имеющего отношения к делу…

Тристано д'Альвелла поднял глаза на врача. Тон его показался ему странным.

— А что заметно — не имеющего отношения к делу?

Врач вздохнул.

— То ли особа была весьма развращена, то ли уж друзья синьоры… гоморряне.

— А… ну конечно.

Д'Альвелла почувствовал полное изнеможение. Как же вся эта грязь надоела ему… Все, хватит. Он отпустил врача. Сегодня он всё равно ничего не поймёт, Грациано прав. Чёрта тут поймёшь. Челяди и придворных около двухсот человек. Разумеется, доступ к фрейлинам имеют далеко не все — это третий этаж и посторонний туда пробраться не мог, да Тристано и сам прекрасно знал, что это сделал свой. Но кто? Quis? Quid? Ubi? Quibus auxiliis? Cur? Quomodo? Quando? Увы, риторическая схема цицероновых вопросов пока не давала ответов. Д'Альвелла почувствовал, что тупеет, он не спал две ночи, был вымотан и измучен. Господи, зачем всё это? Чего он суетится? Что ему эта убитая распутная дурочка? Все пустое…

В который раз пришёл дурной и мрачный помысел — отрицающий жизнь и смысл. Говорят, это Геенна. А жизнь — не Геенна? Он, всю жизнь цеплявшийся за свои регалии, знаки превосходства и власти, столь любивший повелевать и замечать трепет ничтожеств под его взглядом — вот он достиг возможной для него вершины… но почему с нее видны только могильный крест да выжженная земля? Родриго, мальчик мой… Как быстро, одним лаконичным жестом судьба обесценила все, чего он добивался, сделала его ненужным, пустым и суетным…

…Но нет, ложиться рано. Д'Альвелла напрягся, потом неожиданно велел разыскать графа Альдобрандо Даноли. Тот появился, бросив на Тристано задумчивый взгляд, и опустил глаза в пол. д'Альвеллачерез силу проговорил.

— Мне не о чем спрашивать вас, граф, вы едва знали убитую. Но как человек пришлый, которому все внове, заметили ли вы что-нибудь странное?

Альдобрандо молчал. Рассказать этому человеку о своих видениях он не мог. Нет, его не подняли бы на смех, но просто сочли бы безумным. А что ещё Даноли мог сказать начальнику тайной службы? Его личное понимание? Увиденное и осмысленное? Даноли снова поднял глаза на д'Альвеллу и неожиданно сосредоточился. У сидящего перед ним человека были странные глаза: за стальной жестокостью взгляда проступал порог мрака, но не мрака порока, а сгустившейся тьмы непереносимого, беспросветного горя. Голос Альдобрандо Даноли смягчился и чуть задрожал от жалости.

— Вы бы легли спать, Тристано, вы устали. За ночь этого не обнаружишь. Это убийство холодно, жертва заклана продуманно и бесчувственно, тщательно убраны следы. Это не кара, это подлость.

Д'Альвелла почувствовал, что его знобит. Это было спокойно и как-то мягко данное определение, не догадка, но утверждение. Тристано раздвинул губы в улыбке, но глаза д'Альвеллы не смеялись.

— Подлость… Это слово без определения, граф.

— Что же тут определять-то? — Даноли казался безмятежно спокойным. — Подлость — деяние чёрной души, но вы, Тристано, правы, это деяние явственное в проявлении и загадочное в определении. Чья душа не онемеет при его вопиющей безгласности и отталкивающей притягательности? — Он развёл руками. — Столкновение с подлостью рвет душу и помрачает разум, воронкой смерча втягивает в себя каждого, покушаясь не только на жертву, но затрагивая душу подлеца и немого свидетеля. В нём — ужас чистой души перед бездной зла в чужой душе, понимание распада, которое твой ближний впустил в себя. Оно-то и ужасает. Где-то здесь, в этих коридорах ходит живой мертвец, существо с человеческим лицом, внутри которого ползают смрадные черви, набухает гной и тихо смеется сатана…

Тристано д'Альвелла невольно вздрогнул.

— Вы пугаете меня, Альдобрандо…

— Разве вы не ощущаете этого? У вас несчастные глаза — вы должны чувствовать зло…

Д'Альвелла вдруг смутился. Он не привык к подобным словам. Редко кто осмеливался пытаться понять, что он чувствует… Сын разорившегося испанского гранда, он приехал в чужую страну без гроша за душой, но одержимый честолюбивыми помыслами и жаждой власти. Сколько унижений, сколько обид он молча сглатывал, пока медленно поднимался по ступеням иерархии? Но судьба всегда тонко и зло издевалась над ним: юношей он алкал внимания богатых и недоступных женщин, но те смеялись над нищим инородцем. Он чувствовал себя равным аристократам — но они не желали знать его. La pobreza no es vileza, más deslustra la nobleza. Бедность не грех, но очерняет знать. И вот — он проделал длинный и сложный путь наверх, разбогател, обрёл власть и силу — и теперь любая аристократка была доступна ему — не его ухаживаниям, а просто взгляду, горделивые же вельможи заискивали перед ним. Но он уже не хотел женской красоты — тело его остыло. Не тешила и власть — скорее угнетала. Что ему раболепные поклоны этих ничтожеств? От всей жизни, беспокойной, честолюбивой, алчной и страстной остался только сын, его Родриго. Тристано женился на Лауре Соларентани по соображениям продвижения — она принесла ему приданое и родственные связи, коих так не хватало, родила сына, была безропотна и смиренна. Он не хранил ей верность, но сына обожал, видел в нём и продолжение рода, и — свою смену. И вот… Борзая Лезина, поклоны челяди, ничтожные содержанки шлюх ладзарино, мерзейшие доносчики альбани, отравленные потаскушки верджилези… Что он чувствует?

Этот странный человек стоит перед ним, как выходец из другого мира, и спрашивает, чувствует ли он ужас распада чужой души? Нет. Но Тристано д'Альвелла вдруг почувствовал ужас омертвения своей. Своей души, потерявшей все.

Но… странно. Стоящий перед ним, судя по доносам его челяди, потерял больше. Почему же он жив? Почему может улыбаться? А он? Ему всё равно. Он мёртв, понял д'Альвелла.

— Убийцы не пугают меня, мессир Даноли, но ваши слова удивляют… — Тристано д'Альвелла поторопился опустить графа.

Когда Даноли ушёл, д'Альвеллас трудом поднялся, прошёл несколько шагов по комнате, запер дверь. Чума прав. Сегодня ему ничего не узнать. Не думать. Не думать. Спать. Он тяжело опрокинулся на постель, и минуту спустя уже мерно дышал, порой судорожно вздрагивая во сне.

После встречи и разговора с мессиром Грандони Камилла Монтеорфано хотела было пойти к себе, но неожиданно свернула к Гаэтане. Та сидела у камина, плетя из алых нитей кружевную шаль. Красный цвет удивительно шел Гаэтане. Камилла села рядом. Некоторое время обе молчали, потом Гаэтана проронила:

— Ты так бледна…

Камилла покачала головой.

— Несчастная Черубина… Все просто ужасно. Кто и во имя чего рискнул подобным?

— Успокойся, дорогая, без Божьего попущения с головы человеческой волос не падает. — Голос Гаэтаны был спокоен и безмятежен.

— А ты когда видела её в последний раз?

— Вчера днём, когда она дала десять дукатов этому ничтожному распутному Альмереджи, которого ночью принимала.