Господин Никто - Райнов Богомил Николаев - Страница 19
- Предыдущая
- 19/54
- Следующая
Мсье Леконт задумчиво смотрит в парк, как бы оценивая, есть ли в моем предложении хоть малая толика здравого смысла. Дождь слабеет. Вместо ливневых струй ветер бросает тучи мелкой водяной пыли, и перед нами в сырой мгле открывается густая зелень Бют-Шомона с пологими травянистыми склонами, искусственными бетонными скалами и озером, полным застоявшейся темно-зеленой воды.
Кельнер приносит заказ, окидывает недовольным взглядом небо и бормочет: «Какая ужасная погода», — но, убедившись, что нас погода не волнует, возвращается в павильон.
Мсье Леконт отпивает кофе и закуривает забористую «галуаз». Потом посматривает на меня, внимательно и несколько удивленно, будто лишь сейчас заметив мое присутствие.
— Что ж, верно. Это идея. Я пока ничего определенного не говорю, — он предупредительно поднимает руку, — но это идея. Чтоб как-то о ней судить, надо знать, какие имеются реальные возможности для ее осуществления. Расскажите мне более подробно о вашем плане.
«Горизонт слегка проясняется», — объявляю я себе, хотя именно в этот момент дождь снова припускает, и полупрозрачные завесы из струй опять опускаются вокруг нас, с мягким шумом и плеском падая в траву. Я закуриваю «зеленые», думая с некоторой горечью о том, что даже сигареты для меня выбирают другие люди. Возвращаясь к действительности, начинаю излагать свой план.
— Это идея, — повторяет мсье Леконт, внимательно выслушав меня. — Больше пока я ничего не говорю и вообще в данный момент не могу ответить вам ни «да», ни «нет».
Дождь снова заметно утих.
Француз смотрит в небе, потом переводит глаза на мою разочарованную физиономию.
— Пошли?
Он вынимает из кармашка измятую банкноту и оставляет ее на столе. Мы неторопливо идем по мокрой гальке аллеи, поднимающейся на холм. Добравшись до его вершины, останавливаемся ненадолго под высокими деревьями, с которых сцеживаются зеленоватые тени и капли воды. Перед нами по другую сторону холма, в низине у наших ног вьется среди унылых пригородов желоб железной дороги. Рядом с икусственным оазисом — бедняцкие кварталы. Рельсы, бурые насыпи, черные от сажи стены строений. Здесь берет начало жизнь.
— Ладно, — кивает мсье Леконт как бы в ответ на мои невысказанные слова. — Если ваш проект будет принят, вам дадут точные инструкции. Если же нет, считайте, что мы никогда не были знакомы.
— Ясно. Как мне узнать ваш ответ?
— Об этом не беспокойтесь. Найдем способ связаться с вами. Вам куда? Потому что мне в обратном направлении.
— Мне все равно.
— Хорошо. Тогда я спускаюсь.
Кивнув мне, он шагает вниз по аллее, а я продолжаю глядеть на линию железной дороги, врезающуюся в темные массивы пригородных зданий, над которыми снова хлещет дождь.
— Вы изверг! — говорит она, с трудом удерживаясь, чтобы не влепить мне пощечину.
— Возможно, — отвечаю я, — но тут не место обмениваться характеристиками. Пройдем хотя бы вон в кафе напротив.
— Вы изверг! — повторяет она. — Знать вас не желаю.
— Раз так…
Пожав плечами, я поворачиваюсь и ухожу.
— Постойте! — кричит мне вслед Лида, готовая расплакаться со зла. — Доставьте меня домой! Такая досада, у меня нет денег даже на такси.
— Не могу же я привезти вас к отцу в таком виде. Давайте зайдем в кафе.
Разговор этот происходит в восемь часов утра у заднего входа в Оперу, который, как это известно сведущим людям, ведет не в кулуары театра, а в тот подвал, куда приводят задержанных ночью проституток. Выражаясь профессиональным языком, это та самая «Большая клетка», из которой только что выпустили Лиду под мое поручительство.
Я пытаюсь взять непокорную под руку. Она грубо вырывается, но все-таки идет со мной. Мы пересекаем запруженную машинами улицу и входим в кафе. Указав Лиде на туалетную, я сажусь за стол и заказываю обильный завтрак, сиречь две большие порции взбитых сливок и целую гору сдоб. Через несколько минут молодая женщина возвращается. Теперь у нее куда более человеческий вид: она умылась, поправила прическу, на губах у нее свежая помада. Мы молча завтракаем, после чего я ее угощаю сигаретой и тихо говорю:
— А теперь расскажите, что все-таки произошло.
— Ничего я рассказывать не стану. Отвезите меня домой.
— Хорошо, как вам будет угодно. Но поверьте, я никак не пойму, в чем моя вина.
— Ах, вы даже не догадываетесь? А кто назначил встречу со мной на Рю де Прованс? Разве не вы? А кто из нас не пришел? Не вы?
— Погодите, погодите! Давайте по порядку: Рю де Прованс — это, если я не ошибаюсь, улица, где вы живете…
— А вы в Париже новичок и не знаете, что в этом месте сходятся проститутки…
— Вот об этом я, признаться, совсем забыл. Заботился о том, чтобы вам было ближе, а подниматься по вашей лестнице у меня пороху не хватает…
— Вот именно. Вы так печетесь о себе, что и вовсе не удосужились прийти.
— Неправда. Я опоздал на каких-нибудь пять минут, и только потому, что на Осман и Лафайет образовались пробки, и я вынужден был подолгу ждать…
— Да. А в это время полицейские вталкивали меня в фургон вместе с теми женщинами. Боже, какой ужас! Никогда бы не поверила, что мне придется вытерпеть такой срам. Всю ночь просидела, как проститутка, вместе с этими падшими женщинами!..
Она опять готова разреветься.
— Погодите, — говорю я. — В этом тоже не стоит винить меня. На Рю де Прованс бывает столько порядочных женщин, и никому в голову не приходит принимать их за проституток, поскольку они по виду не смахивают на них…
— А я похожа, да? По лицу видно…
— Насчет лица не знаю. Человек не сам выбирает себе лицо. Но вот грима у вас, простите меня, многовато. И потом, где вы раскопали это сногсшибательное платье, не говоря уже о сумке…
— Вы изверг!
Это несколько напоминает мне рефрен моего бывшего соседа по камере: «Ты жалкий предатель», но я продолжаю проявлять терпение.
— Слушайте, Лида, не исключено, что я и в самом деле изверг, но не слишком любезно с вашей стороны повторять это после того, как я, всю ночь разъезжая по городу, искал вас в участках и пунктах «Скорой помощи».
— Какие жертвы! Пришли бы лучше вовремя…
— А еще бы лучше не выряжаться вам вот так по советам Мери Ламур…
— Мери Ламур тут ни при чем. Интересно, как бы вы стали одеваться на те жалкие гроши, которые с таким трудом отрывает от сердца мой отец… Господи, и это называется Париж, парижская жизнь!
— Не плачьте, повремените с истериками до критического возраста.
Но я запоздал со своим предупреждением. Лида глухо всхлипывает, потом закрывает руками лицо и горько плачет на виду у равнодушных прохожих, движущихся густой толпой мимо витрины.
Мы сидим вдвоем с Тони в кафе «У болгарина», перед каждым из нас обеденный аперитив — рюмка мартини с ломтиком лимона. Впрочем, Тони пьет уже четвертый мартини, не считая выпитого до моего прихода, потому что нередко он принимается за обеденный аперитив с самого утра. Ворон и Уж — люди попроще, они пьют вино за соседним столом. Начиная с того памятного вечера, когда была устроена экзекуция, эти двое неотступно вертятся возле меня, когда я нахожусь в районе Центра. Стоит мне удалиться, как заботу обо мне берут на себя другие эмигранты, большинство которых я уже знаю в лицо. Порой я покорно закрываю на это глаза — пускай следят, а иногда для разнообразия выкидываю на виду у своих ангелов-хранителей разные номера. Номера отличаются один от другого в зависимости от того, пешком я передвигаюсь или на своем «ягуаре», но и в том и в другом случае эффект одинаковый; внезапно и безвозвратно потеряв меня из виду среди человеческого муравейника, мои преследователи оторопело таращат глаза, словно обезьяны. Так что уроки в Фонтенбло приносят пользу, хотя и с опозданием. Однако теперь, когда мне уже нечего и не от кого скрывать, все эти шутки не больше как детская забава. Все же они поддерживают мой престиж, давая основание людям из Центра подозревать, что я все еще состою на службе у французов. Именно в этом и кроется вся фальшь моего положения: я нарочно делаю вид, будто развиваю бурную конспиративную деятельность, стараясь скрыть, что провожу время в полном бездействии.
- Предыдущая
- 19/54
- Следующая
