Родословная большевизма - Варшавский Владимир Сергеевич - Страница 10

Как кратко определить романтизм? Реакция на просветительство, или, может быть, вернее — противоположная просветительству, но дополняющая его тенденция развития? Бунт во имя живых человеческих чувств против иссушающего душу рационализма, впрочем, бунт не столько против новой математической модели мира, созданной великими учёными XVII–XVIII веков, сколько против почти карикатурного материализма таких «философов», как Гольбах, Гельвеции и Ламетри, доведших до абсурда представление о мире и человеке как своего рода механизмах. Это они, эти «философы», образовали то направление французского материализма, которое, по мнению Маркса, усвоенному и Лениным, «вливается непосредственно в социализм и коммунизм». Правда, Ленин всё-таки оговаривался, что беда этих французских материалистов была в том, что они не умели применять диалектику. Маркс и Ленин их бы научили! Происхождение марксизма-ленинизма от крайнего «левацкого» протока просветительства так очевидно и об этом в русской эмиграции так много писали, что я не буду на этом останавливаться.

А вот с романтизмом не так все ясно. Отвергая учение о человеке-машине, романтики верили: человек с его непосредственными, трудно изъяснимыми чувствами соединён внутри себя с таинственным сверхразумным источником поэзии, вдохновения и любви.

В этом ласково-насмешливом описании юношеского стихотворения Ленского весь романтизм: недуг «чувствительных душ» — меланхолия, неясная тоска, поэтический энтузиазм. В лучших своих творениях романтики возвышались до близкого к мистическому чувства связи человека с бытием Бога и мира. Вот у Баратынского:

Английский романтизм в своих корнях был сродни платонизму Кембриджа и Оксфорда, и сродни либерализму. Во всяком случае романтизм, даже «демонический», даже байронический, был восстановлен в защиту личной субъективной жизни и творческой свободы человека от подавляющих его объективностей, в том числе и от «Левиафана». Немецкий же политический романтизм в своем постепенном вырождении пришел к прямо противоположному: к обожествлению государства и к отрицанию реальности отдельного человека и его свободы.

Читая в 1919–1920 годах лекции о смысле истории, Бердяев не предвидел, что немецкий политический романтизм — ублюдок, порожденный французской революцией, культом Наполеона с его волей к могуществу, и гердеровским фольклором, — докатится до национал-социализма, так же, как он не заметил, что перед тем романтическая историософия взрастила Маркса.

Как это могло случиться? Ведь всё началось по-людски, по-человечески: «Буря и натиск», «Страдания юного Вертера», меланхолическая созерцательность: озеро или река, на крутом берегу полуразрушенный средневековый замок, верования. Господи, как не любить всё это! Но уже Гердер, благородный Гердер, поклонник свободы и защитник равенства прав всех народов, заставляет насторожиться: оказывается, все это — и замки, и песни, и обычаи — выражения «коллективной души народа». Вот зачаток симфонической личности! Нация — органическое единство, она реальнее составляющих ее отдельных людей, она им предшествует.

Как это часто бывает в истории идей, началось с еле заметного сдвига стрелки: «Я» находит себя не в непосредственном чувстве соединённости с самим принципом жизни — космосом и Богом, а сливаясь с «душой народа». И вот уже немецкий романтизм переходит на другую опасную дорогу, которая ни к чему хорошему не приведет.

Правда, нация Гердера — это единство, основанное не на общественном договоре, как у Руссо, а природное, органическое. Но ведь в самом-то главном это то же самое: полноту своей жизни человек получает от коллектива. Взятый в отдельности, вне коллектива, он — ничто.

Немецкие романтики не почувствовали тут опасности. Начав с пылкого утверждения личных чувств, они поверили, что возвращение в лоно органической исторической жизни народа, этого вечного источника вдохновения и творческих сил, приведет не к растворению личности в коллективе, а наоборот, к её расцвету. Они не знали, что нет ничего более несправедливого и антиличного, чем органические общества, подчинённые слепому и беспощадному закону естественного отбора. Не знали, что, в отличие от всех других животных, которые со дня рождения подчиняются запрограммированному в их генетическом коде устройству роевой жизни, человек изменил «правила игры», прибавил к требованиям выживания вида «непредвиденное» природой требование абсолютной справедливости и уважения к жизни и свободе индивида. Это требование иррационально, ничем не обосновано и очень всё осложняет, но именно оно придает нашей жизни человеческое значение и делает нас людьми. Его нужно признать без всяких доказательств, как аксиому, как Истину, принять так же безоговорочно, как оно утверждается в Евангелии.

Немецкие же романтики, без оглядки поверив в добро и гармонию всего органического, не замечали, что какого бы совершенства ни достигали в своем устройстве и функционировании органические общества, они всегда тяготеют к тоталитаризму, коллективизму, расизму, а не к христианскому братству всех людей в мистической надмирной Республике.

С того и началось… Отвергнув учение о прирожденных неотъемлемых правах человека и теорию естественного права, общего всему человечеству, Савиньи утверждает, что единственный источник права — исторически сложившиеся в душе народа представления о справедливости. В знаменитых посланиях Фихте к германской нации из-за романтических средневековых развалин уже начинают проступать зловещие очертания будущего гитлеровского Рейха, «коллективная душа народа» оборачивается материнской утробой тоталитарного национализма. В окончательно разрушенной Наполеоном средневековой Священной Империи Германского народа немецкие романтики прозревают мистическую соборность, некую национальную Церковь. Шарнгорст преображает прусскую армию. Теперь это народная армия, воодушевленная героическим жертвенным порывом. В освободительной войне 1813 года возрождается идея всегерманского Рейха.

Средневековье не казалось Гегелю, как другим романтикам, потерянным Золотым веком. Нет, он сперва в Наполеоне увидел олицетворение Мирового Духа верхом на коне. Позднее он стал учить, что на современном этапе своего диалектического развития этот Дух наиболее совершенно воплотился в прусском бюрократическом государстве. Государство — верховное бытие. Только в нем, только подчиняясь его законам, человек обретает духовную реальность, свободу и моральную жизнь. Государству всё позволено: и любая тирания, и любые завоевания. Войны только закаляют моральное здоровье нации.

И так докатилось: от легендарного германского героя Арминия, остановившего вторжение римских легионов, до Шпенглера, до Гитлера, до Третьего Рейха.

В национал-социализме слились все рукавичные протоки немецкого политического романтизма. В идеологии расизма идея органического единства народа выродилась в учение о Нации как о Церкви, которая предшествует своим членам и может требовать от них тотального самопожертвования. Вся реальность индивида определяется его расовой принадлежностью, все свое бытие и силы жить и действовать он получает от нации. Гегель: «Что листья без дерева? Ничто. В органической жизни в счёт только деревья».

Фашистская вариация: симфоническая личность итальянского народа интегрально осуществляется в фашистском государстве. Оно, это государство, — «общая этическая воля», «душа души народа», оно направляет всю жизнь. Для фашизма, и для национал-социализма, высшая реальность — не личность человека, а коллективная личность народа, организованного в национальное государство.