Адмирал Ушаков - Раковский Леонтий Иосифович - Страница 20

• Предыдущая
• 20/69
• Следующая

— Правильно делал!

— Спрашивает: куда собираешься, на ночь глядя? А я: скоро вернусь, схожу к адмиралтейской Семеновне за уксусом. Уксуса-то, говорю, у нас в доме нет, хоть ты и флотский подрядчик!

Она секунду помолчала, а потом, ласково заглядывая ему в глаза, сказала:

— Вот прибежала взглянуть: жив ли ты, здоров ли, мой соколик!

— Нам придется расстаться на время, Любушка, — нахмурился Федор Федорович.

— Почему?

— Видишь ли, не полагается, чтобы кто-либо приходил сюда…

— Так ведь я же, Феденька, ничего с собой не ношу…

Она снова немного помолчала.

— Со мной только моя любовь к тебе, — вполголоса сказала Любушка.

Ушаков сидел, подперев голову ладонью. О чем-то думал.

— Знаешь, тебе надо уехать из Херсона.

— От тебя я никуда не поеду! — твердо ответила Любушка.

— Милая, да ведь пойми: в городе — чума! Мы люди военные, наше дело одно. А тебе что? Зачем рисковать? Сынок у тебя еще мал. Не ровен час… Нельзя же допустить, чтобы он остался сиротой.

Федор Федорович даже встал.

Любушка молча теребила пальцами концы платка.

— Хорошо. Я подумаю. Павел тоже настаивает: «Уедем от беды подальше!»

— Метакса говорит верно: незачем оставаться здесь. Нечего переть на рожон! Уезжайте!

— Но проститься я все-таки еще приду, так и знай! — сказала Любушка, нехотя подымаясь с места. — Дай-ка мне бутылку с уксусом — ведь я же пошла за ним, — улыбнулась она.

Федор Федорович достал бутылку с уксусом и пошел провожать Любушку по степи до городских улиц. А затем еще раз наведался к своему больному мичману.

Часовой, стоявший как раз возле самой мазанки Баташева, увидав подходившего капитана, покачал головой:

— Плохо, ваше высокоблагородие. Без памяти находится, — прошептал он, в страхе глядя на мазанку. — Плетет невесть что!

Ушаков прислушался. В раскрытое окно донесся бред мичмана:

— Флаг и гюйс поднять! Ха-ха-ха, навались, ребята, навались! Прямо руль!

Ушаков с ужасом подумал: «Конец: чума! Вот-то беда!»

Но, стараясь говорить спокойно, сказал, уходя, часовому:

— Ничего особенно плохого: человек только бредит. Бывает, и здоровый не то что говорит во сне, а даже, зубами скрежещет!

Он пришел домой, вытерся уксусом, съел на ночь головку чесноку и лег, но уснуть долго не мог.

По степи тарахтела ямская повозка. В ней ехал из Петербурга только что произведенный в капитаны 2-го ранга Нерон Веленбаков. Последние годы он плавал на Балтийском, а теперь его назначили также в Херсон.

Уже на нескольких последних станциях перед Херсоном капитана предупреждали:

— Куда вы едете? В Херсоне — чума!

— Этак и в бой идти нельзя: ведь там убить могут! — шутил Веленбаков и неукоснительно подвигался к югу.

Только на последней станции, Богородицкой, он принял кое-какие меры предосторожности: захватил с собою для лечения три штофа водки.

— Уксусом вытираться — ерунда! Не уксус помогает, а водка! Мой дядя в Москве спасся только ею, сердешной. Пил водку и маринованными в уксусе рыжиками закусывал. Рыжиков здесь нет, так я вместо них лучком буду!

Когда стали приближаться к Херсону, ямщик начал просить отпустить его, не доезжая до места.

— Смилуйся, ваше высокоблагородие! Христом-богом прошу: отпусти! Жена, дети! У тебя чемоданишко пустяковый, легкий — дойдешь! — со слезами на глазах умолял он.

— Ну, черт с тобой, уноси ноги, трус! — отпустил ямщика Веленбаков, когда невдалеке показались херсонские мазанки.

С чемоданчиком в руке он подошел к первой городской гражданской заставе. На заставе стоял толстый купчик-армянин. Он попытался было не пустить Веленбакова, но тот не посмотрел на его вооружение — кинжал и пику, толкнул караульного в грудь и закричал:

— По указу ее императорского величества, государыни императрицы, сучий сын!..

И, пошатываясь, вошел в город.

— Исайка, пропусти! — крикнул купчик на соседний пост.

На следующем Веленбакова пропустили беспрекословно. Так он добрался до военных адмиралтейских караулов.

Тут уже спрашивал он сам:

— Где корабль номер четыре?

Он знал, что Федор Федорович — командир корабля № 4, и решил остановиться у своего друга.

— Прямо, ваше благородие. Иванов, пропусти их благородие!

— Их высокоблагородие! — раскатистым басом милостиво поправил Веленбаков и пошел дальше.

Но на ушаковской заставе дело оказалось сложнее. Еще издалека часовой зычно крикнул:

— Стой! Кто идет? — И сразу взял ружье на руку.

— Из Петербурга, капитан второго ранга Веленбаков, — ответил Нерон. — Покличь капитана Ушакова!

— Дядя Макарыч! — позвал часовой.

Через секунду перед Веленбаковым предстал боцман.

— Вот они спрашивают капитана Ушакова, — сказал часовой.

— Чего изволите, ваше высокоблагородие? — переспросил боцман.

— Я к Ушакову. Я его друг и товарищ. Приехал из Петербурга. Спать хочу…

Боцман вмиг прикинул: будить капитана — жалко, только-только лег. Опять же — хоть это и офицер, а неизвестно, откуда он. Стало быть, его хорошо бы продержать в карантине!

— Вот в этой мазанке переночевать можно было бы, — рассуждал он вслух, — да там больной мичман, господин Баташев лежат.

— Вот и хорошо. Я с мичманом, — согласился Веленбаков, и не успел боцман оглянуться, как Нерон шагнул к мазанке, толкнул дверь ногой и был таков.

Боцман и часовой только переглянулись: а ладно ли это будет?

Стояли, слушали: что дальше?

А в мазанке происходило вот что. Веленбаков, чертыхаясь, высекал огонь. Наконец высек и зажег свечу.

— Здорово, мичман!

— Здравия желаю. А вы кто? — спросил слабым голосом Баташев.

— Я капитан второго ранга Веленбаков. Приехал из Петербурга к вам, в эту дыру. А ты что, заболел?

— Да, трясет…

— Это ничего. Это лихоманка. Вот мы сейчас выпьем водочки, и все как рукой сымет. Согреешься!

Веленбаков поставил на стол чемодан, собираясь открыть его, но в это время мичмана начало тошнить.

— Э, брат, да ты гусь: и без моей водочки доклюкался до жвака-галса[33]. Слаб, если так. Меня отродясь не тошнило, а пью я как ярыга. Ежели ты так, тогда я ложусь, брат, на другой курс. Я буду спать в сенях.

Веленбаков взял чемодан и пошел в сени. Положил чемодан под голову, растянулся на тростнике и через секунду захрапел.

— Пусть спит. Завтра утром доложу. Из мазанки не выпускать! — строго приказал боцман и ушел спать. Боцман Макарыч поднял Ушакова чуть свет.

— Что, мичман умер? — вскочил Федор Федорович.

— Не слыхать что-то, ваше высокоблагородие. Без движимости находится. А только они не одни.

— А кто же еще заболел?

— Заболел ли, не знаю, а сам туда вскочил.

— Кто? — начал сердиться Ушаков.

Боцман рассказал о приезде Веленбакова. Ушаков только руками всплеснул от огорчения — вот история!

Он оделся и пошел с боцманом к мазанке Баташева. Заглянул в окно — мичман не двигался. Лица не было видно, но по свесившейся руке, по вытянутым, закостеневшим ногам было ясно: все кончено.

— Осталось куль да балластина! — вырвалось у боцмана Макарыча.

— Да. Вечная память, хороший был мальчик! — вздохнул Федор Федорович. — Сказать лекарю, чтобы немедля убрали? Языком не болтать! — приказал Ушаков и пошел к сеням.

Нерон спокойно спал врастяжку.

— Нерон, — позвал Ушаков. — Нерон!

Веленбаков проснулся и сел, сладко потягиваясь.

— А, Феденька, здравствуй! — хотел было подняться он, но Ушаков начальнически крикнул:

— Не вставай, погоди, выслушай!

Веленбаков слушал, почесываясь.

— Рядом с тобой в комнате лежит умерший от чумы мичман…

— Как — умерший? Да он со мной говорил!..

Нерон вскочил, шагнул через порог и попятился назад. Он был бледен, как стена мазанки. Стоял, растерянно моргая.

— Не волнуйся. Закрой дверь!

• Предыдущая
• 20/69
• Следующая