Остановите самолет — я слезу! Зуб мудрости - Севела Эфраим - Страница 54

• Предыдущая
• 54/91
• Следующая

Раньше всех из моей родни покинул этот мир дедушка Степан. Он умер за год до моего отъезда. От рака. Это такая страшная болезнь, которая никого не щадит. Даже офицеров КГБ в отставке.

Его увезли в больницу и там держали на уколах. Потому что ему было очень больно. А уколы снижали боль. Он впадал в беспамятство. И в бреду страшно ругался. Всеми нехорошими словами.

Нас с дедушкой Семой, когда мы навестили больного и принесли ему всяких вкусных вещей, к нему даже не пустили.

— Подумать только, — пожаловалась нам больничная нянечка, которой мы передали гостинцы, — такой с виду уважаемый человек, а матерится, как фулюган.

— Это из него пролетарское происхождение вылезает, — объяснил ей дедушка Сема.

Хоронили мы «Душегуба» жарким летним днем, и я радовалась, что нет дождя, а то ему будет мокро и неуютно лежать в могиле. Но мои волнения оказались напрасными. Его не положили в могилу. А сожгли. В крематории. Так что погода никакого влияния на самочувствие покойного не могла оказать.

Хоронили его только наши. Я с мамой. Папа уже был за границей. И оставшиеся в живых два дедушки, три бабушки и прадед Лапидус.

У него была и другая родня. Русская. Родная сестра в Казани. А в Москве жили племянники. Никто не явился.

А бывшие сослуживцы его, в штатском, но похожие друг на друга, как собаки одной породы, потолкались в квартирке, где он лежал в гробу на столе, и испарились, когда надо было ехать в крематорий.

Ехали одни евреи. Даже не понадобилось дополнительных автомобилей. Мы все поместились в фургоне-катафалке, где стоял гроб. Мы сидели на скамьях по обе стороны закрытого гроба молча. Без единого слова. Всхлипывала и бормотала одна лишь бабушка Соня.

Она второй раз становилась вдовой. Первый раз во время войны, когда ей выписали пенсию за якобы погибшего дедушку Сему. Он сидел теперь рядом с ней. Как человек ей наиболее близкий. По другую сторону сидела его нынешняя жена — бабушка Сима и держала ее за локоть. А он обнимал вдову, хлюпавшую носом и что-то шептавшую над лицом покойника.

Дедушка Степан лежал в красном гробу, как живой, но очень похудевший. В офицерском костюме. Без погон. И с орденскими планками на запавшей груди. Его нос только изменился цветом. При жизни он был красным с прожилками. А сейчас тоже с прожилками, но синий.

Машина мчалась на большой скорости. Гроб качало. И дедушка Степан качал синим носом в ответ на всхлипывания бабушки Сони. Как будто он и после смерти с ней ни в чем не соглашался.

Мы неслись по широкому проспекту в целом стаде машин, застревая лишь у светофоров. Люди в соседних машинах видели, что мы везем гроб, и отводили глаза. Кому приятно на это смотреть? У каждого свои дела. Каждый спешит куда-то. Скорей. Скорей. Некогда. И машина с покойником тоже спешит. В крематорий. В пламя. Чтоб испепелиться.

— Люди, — хотелось мне крикнуть непоседливым москвичам из окошка катафалка. — Куда вы мчитесь? Кого вы хотите обогнать? Что вас ждет впереди?

Нас впереди точно ждало что-то. Пробка. Мы застряли надолго. Потому что улица была узкой. Возле мясного магазина остановился фургон, загородив проезд. Из фургона выгружали свиные головы. Рабочие в синих халатах с кровавыми пятнами волокли эти головы за уши и швыряли их друг другу, переправляя в магазин. Свиные головы скалились, и мне казалось, что они улыбаются.

И было над чем. Потому что весь тротуар заполнила толпа покупателей, которых никак не удавалось выстроить в очередь. Люди толкались потные, распаренные. С растрепанными прическами. И тоже скалились. Но, в отличие от свиней, не улыбались. А зверели от мысли, что им вдруг да не достанется половина свиной головы с одним ухом.

Мы гудели, пытались выбраться задом. Но оттуда напирали другие машины. Все нервничали. Потому что мы могли пропустить очередь в крематорий. И тогда, Бог знает, когда удастся сжечь нашего покойника.

Пришлось ждать, пока фургон не разгрузился. А потом шофер так рванул с места, что дедушка Степан в гробу мотнул головой. С таким видом, словно хотел сказать своим хриплым голосом:

— Непорядок, понимаешь. При Сталине такого бы не допустили.

Мы таки опоздали. И вместо дедушки Степана в огне крематория уже спокойно себе корчились другие покойники, очередь которых была за нами. Проскочили вперед. А мы лишились очереди. Теперь — жди. Если нам повезет и еще кто-нибудь задержится в пути, тогда мы прорвемся.

А если нет? Сиди и кукуй до самой ночи. С дорогим покойником на руках.

Вся наша родня — честные коммунисты, не способные ни на какие хитрости и трюки. Но с нами был беспартийный дедушка Сема — позор семьи, и остальные поглядывали на него с надеждой. Он не обманул их ожиданий. Исчез в глубине крематория. Сунул кому-то взятку. И вот уж отгоняют зареванные стайки других людей с их покойниками.

— Дорогу, граждане! Пропустите покойника!

Это дедушку Степана. Как будто у остальных не покойники, а они рвутся живьем прыгать в огонь.

Гроб поставили на колеса, которые стояли на рельсах. По этим рельсам он покатился на тот свет.

Посторонним велели очистить помещение. Мы остались одни у открытого гроба. И еще мрачный служитель крематория возле поставленной к стене крышки гроба. В руках он держал молоток и большие гвозди. Он будет заколачивать гроб — догадалась я. Из нагрудного кармана у него торчали большие ножницы.

— У вас пять минут, товарищи, — напомнил он нашим. — Постарайтесь уложиться. Другие ждут.

От всей нашей семьи вышел к изголовью сухонький прадедушка Лапидус, который пережил покойника лет на двадцать, и сказал речь. Он назвал покойника по фамилии, кратенько перечислил его заслуги перед государством и закончил такими словами:

— Спи спокойно, боевой товарищ!

Я робко посмотрела на остальных. Никто не выразил удивления. Какой же он Лапидусу товарищ? Один сидел за колючей проволокой, а другой сторожил его с наружной стороны. Хорошие товарищи!

Я потом, много дней спустя, спросила об этом у прадедушки. Старенький Лапидус сделал торжественно-печальное лицо и сказал:

— Мы оба состояли в одной партии. Цель у нас была одна. Только методы разные.

Больше я вопросов не стала задавать.

А тогда, в крематории еще раз отличился дедушка Сема, похожий на китайца. Он единственный из мужчин заплакал и, прощаясь с покойником, поцеловал его в лоб и прошептал, давясь слезами:

— Прощай, «Душегуб»!

Ляпнул на нервной почве не имя, а кличку дедушки Степана.

Все сделали вид, что ничего не заметили.

Перед тем, как заколотить гроб, служитель ножницами подрезал на покойнике китель и брюки-галифе, оставив заметные дырки.

Я чуть не задохнулась от негодования. Но дедушка Лева положил мне ладонь на голову, призывая к спокойствию, и шепотом пояснил, что так полагается, иначе внизу у печей рабочие разденут покойника и костюм продадут на рынке. А с дырками, мол, не продашь. Сейчас есть абсолютная уверенность, что дедушка Степан отправится в печь в полной форме, хотя и с дырками.

Назад мы ехали в двух такси. Я сидела рядом со вдовой и гладила ее холодную руку. Пахло нашатырным спиртом. Дедушка Сема держал в трясущейся руке пузырек. Его бывшая жена, вдова покойного майора, то и дело теряла сознание.

Б. С. ругает Израиль на чем свет стоит. Остервенело. Зло. По-моему, так может ругать не равнодушный человек, а любящий. Чью любовь растоптали. Подвергли поруганию. Это не ругань, а плач.

Особенно заметно это, когда по телевизору показывают что-нибудь об Израиле. Он весь напрягается, ловит каждый кадр. Лицо его то светлеет, то мрачнеет. Израиль — его боль.

Другие евреи, которые не были в Израиле и никогда туда не поедут, худого слова не скажут об этой стране. Я имею в виду гостей, бывающих в нашем доме. А когда Б. С. при них ругает Израиль, делают нейтральные лица. Мол, мы ничего не знаем, наше дело — сторона. Если при них показывают по телевизору Израиль, на их лицах появляется стыдливое любопытство, какая-то неловкость. Словно их уличили в чем-то неприличном. Как дезертиров, бежавших с поля битвы.

• Предыдущая
• 54/91
• Следующая