Остановите самолет — я слезу! Зуб мудрости - Севела Эфраим - Страница 65

• Предыдущая
• 65/91
• Следующая

Его мама, пухленькая маленькая еврейка с вытянутыми в трубочку, как куриная гузка, губами, объяснила нам такую сверхмодную стрижку сына тем, что он не давался мыть голову и поэтому пришлось срезать волосы под корень. Голова у него стала похожа на турнепс. Хвостом вниз. А уши, как ручки у кастрюли. На носу-сливе сидели, рискуя соскользнуть, очки в круглой роговой оправе. Отчего он походил на сову, которой ощипали голову.

Они тоже летели в Вену. А оттуда, как и мы, в Рим и Нью-Йорк. Они — это мальчик Фима. Так звали эту ходячую энциклопедию. И его мама с папой. Про папу речь потом. Этот человек вошел в историю.

Нос у мальчика Фимы не только напоминал сливу, но еще был до отказа набит аденоидами. Поэтому он гнусавил, и каждый раз, когда заговаривал, у меня сжималось сердце от страха, что сейчас у него в носу булькнет, из ноздри выдуется сопля в форме мыльного пузыря.

Говорил он без умолку. Невыразительно. Безо всякой интонации. Как автомат. Но сведениями засыпал меня с головой. Так, что я еле могла дух перевести.

Он жонглировал английскими названиями, как гид по Нью-Йорку. Словно он родился там и прожил сто лет. Эмпайр стейт билдинг, Пятая авеню, Таймс сквер, Гринич виллидж, Сентрал-Парк…

Я еле успевала поворачиваться под этим градом.

Фима перечислил мне столицы всех европейских государств. Даже таких крошечных, как Лихтенштейн и Сан-Марино. Он знал точные цифры населения Нью-Йорка и Москвы. Знал имя самой младшей дочери американского президента Картера — Эми, и его жены — Розалин. Раскрыл мне секрет родословной вождя советской революции Ленина. Что он на одну четверть еврей. Дедушка Ленина по материнской линии был нижегородским купцом Израилем Бланком и был вынужден креститься, принять православие и сменить свое имя на Александр. В честь его брат Ленина был назван Александром. Потом этот брат был повешен после неудачного покушения на царя. И дальше, без остановки, сразил меня пикантной новостью. Жена нынешнего советского вождя Брежнева — еврейка.

Я чуть не задохнулась. Меня спасло то, что я вспомнила, как дедушка Лева объяснял антисемитизм другого моего дедушки Степана.

— Теперь я знаю, почему Брежнев такой антисемит, — перебила я Фиму.

— Почему? — умолк на мгновение Фима.

— Прожив столько лет с еврейской женой, невольно станешь антисемитом.

— Интересная гипотеза, — протянул через аденоиды Фима. — Достойна внимания.

В самолете Фимина семья сидела впереди нас. Нас кормили красной икрой, которой нет в московских магазинах. Самолет был советский. Стюардессы говорили по-русски. И я со щемящим сердцем подумала, что слышу русскую речь в последний раз.

По радио объявили, что самолет пересек государственную границу СССР. И тогда со своего сиденья вскочил мальчик Фима с наголо остриженной головой и, булькая соплями, закричал на весь самолет:

— Ура! Мы — на свободе!

За что тут же схлопотал по черепу от своей мамаши. Я услышала, как она испуганно шипела:

— Дурак безмозглый! Мы же в советском самолете! Он еще может повернуть назад! Тогда твоему папе век свободы не видать!

Но все обошлось. Советские стюардессы, которые, конечно, агенты КГБ, сделали вид, что не заметили ничего. Возможно, из-за Фиминых аденоидов они не разобрали слов. Самолет продолжал лететь на Запад.

Фиму то и дело хлопали по макушке. То мать, то отец. За то, что у него — длинный язык. И этот язык их доведет до тюрьмы.

В самолете с его папашей произошел конфуз. Он наложил в штаны. Укакался. Сидя в кресле. И даже не успев подняться, чтобы побежать в хвост самолета, где находится туалет.

О том, что это произошло, мы, в нашем ряду определили по нестерпимому запаху. Я решила, что виной всему то, что самолет резко снизил высоту. От этого у меня, например, закладывает уши. А кое-кто накладывает в штаны.

Вонь дошла до стюардесс, и они, брезгливо сморщив красивые носики, предложили Фиминому папе пройти в туалет и привести себя в порядок. Он почему-то стал отбиваться, даже кричать на стюардесс, что их, мол, специально к нему подослали.

— Зачем подослали-то? — обиделась стюардесса. — Нюхать?

— Да! — крикнул Фимин папа. — Принюхиваться! Что к чему!

Тогда вмешалась его жена. Она улыбнулась куриной гузкой и попросила стюардесс отойти, сказав:

— Я дико извиняюсь. Пусть это останется в семье.

И повела бледного, с потухшими глазами Фиминого папу в хвост самолета. И по мере того, как они проходили мимо кресел, один ряд пассажиров за другим дружно зажимал носы. Там были и советские пассажиры, и иностранцы. И если среди них оказались антисемиты, то они получили большое удовольствие.

Фима за родителями не побежал. А став ногами на кресло, свесил через спинку к нам свою совиную голову и, захлебываясь и булькая, раскрыл нам подлинную причину папиного конфуза.

Папа его укакался не от резкой смены высоты. И не случайно. Его на таможне напоили слабительным. Чтоб проверить, не проглотил ли он бриллиант, чтоб таким образом вывезти его контрабандой за границу.

Фимин папа действительно проглотил в аэропорту бриллиант. Из СССР ничего вывозить нельзя. Даже деньги. Даже если они заработаны честным трудом. Фимин папа имел деньги. Не знаю, каким трудом заработанные. На весь свой капитал он купил большой бриллиант и перед таможенным осмотром незаметно сунул его в рот и проглотил. Чтобы потом выкакать его уже по ту сторону железного занавеса. В Вене.

Но то ли таможенники заметили, как он глотал, то ли просто заподозрили что-то, но Фиминого папу заставили покакать по эту сторону железного занавеса. В московском аэропорту. А чтобы он не особо тужился, принудили проглотить большую дозу слабительного. И его тут же пронесло. Не в унитаз, конечно. А в бумажный пакет, который таможенники аккуратно подсунули ему под зад.

Пакет унесли в другую комнату. А Фиминому папе сделалось дурно. Не от слабительного. А от мысли, что они там сейчас выгребают из пакета бриллиант, в который вложено все его состояние.

Бриллианта в пакете не оказалось. Фимин папа был удивлен не меньше таможенников. Но свое удивление скрыл. Иначе его бы просветили рентгеновскими лучами. А так отпустили.

Бриллиант задержался в желудке. Пожалев Фиминых родителей, которые в этот бриллиант вложили все свои надежды на успешное устройство в Нью-Йорке, где они рассчитывали на этот бриллиант купить небольшой бизнес.

— Загадочная история, — сказал Фима, когда папу выпустили. — Еврейское счастье.

За что тут же схлопотал по затылку. Дважды. Сначала от папы. Потом от мамы.

В самолете слабительное оказало свое действие второй раз. И с такой внезапностью, что бежать в туалет уже не имело смысла.

Когда Фимина мама привела папу в замытых штанах из хвоста самолета, на нем лица не было. Ну, это понятно. Слабительное. Но и на ней тоже не было лица.

Бриллиант снова не вышел.

Уже запахло катастрофой.

— А может быть, — высказал предположение умный сын, — папа положил его не в рот, а мимо. Он же рассеянный.

За что тут же был награжден двумя затрещинами по черепу. От мамочки и от папочки.

Стюардессы принесли баллончик и обрызгали воздух вокруг нас ароматным облачком. Чтоб окончательно рассеять вонь. А Фиминому папе по-змеиному прошептали:

— Стыдитесь.

Он не ответил. Потому что оглох. Прислушивался только к своему желудку.

В венском аэропорту он бросился через кордон полицейских в туалет. Бдительные австрийцы поставили охрану у дверей, пока он там, запершись, ковырялся в своем дерьме.

Потом полицейские отпаивали его валерианкой. Или еще чем-то. В общем, каким-то успокоительным лекарством.

Бриллианта не было.

— Загадочная история, — сказал мальчик Фима. И, конечно, получил по голове. От мамы. Потому что папа лежал на скамье без сознания. Его сфотографировали в таком виде. А через два дня в австрийских газетах появился снимок человека, распростертого на скамье, в окружении полицейских. Под снимком было написано, что это эмигрант из СССР, потерявший сознание от счастья, что он вступил в свободный мир. И стояла фамилия Фиминого папы.

• Предыдущая
• 65/91
• Следующая