Рукоять меча - Раткевич Элеонора Генриховна - Страница 60
- Предыдущая
- 60/82
- Следующая
– Не знаю, – покачал головой Кастет. – Он сказал, ты сам поймешь.
* * *
Не мешай ничему, и тебя не увидят. Человек всегда мешает. Он сопротивляется ветру, мнет траву, толкает ветви кустов при ходьбе, вдавливает ноги в землю или с грохотом впечатывает их в камни мостовой. Он мешает ветру дуть, траве – расти, пыли – спокойно лежать на нехоженой дороге. Человек всегда мешает.
Искусство быть невидимым – это искусство не мешать.
Гвоздь владел им в совершенстве.
О, он тоже мог, как все остальные, с шумом и руганью ломиться сквозь базарные ряды, обдавая торговцев запахом перегара – чтобы стражи порядка не заметили, что уж он-то совсем не таков, как все остальные. Мог. Если нужно. Хотя и не любил. Быть частью ошалевшей от рыночной толкотни толпы и вполовину не так интересно, как быть мирозданием. Всем вместе и каждой его частичкой. Вот этой надломленной веткой клена. Лунным светом. Вывешенным на просушку мокрым полотенцем. Новорожденным крысенком. Отражением неба в луже. Заунывным треском колотушки ночного сторожа. Кухонным чадом. Храпом пьяного купца. Гвоздь был всем этим и много чем еще – или, вернее сказать, бывал. Каждый раз, когда шел воровать.
Он был всем этим и потому никогда и ничему не мешал. Он не мог зацепиться за дверной косяк – ведь он и был этим дверным косяком. Не мог он и проломить тяжестью своего тела подгнившую ступеньку – ведь подгнившая ступенька это он самый и есть. Поразительное единство с миром, вживание, слияние, растворение, почти небытие – но вместе с тем бытие острое, радостное, яростно отрешенное и преисполненное любования. Любования красотой всего сущего. Пожалуй, даже любви к сущему. В обычном своем состоянии Гвоздь не отличался особой любовью к мироустройству: оно его не устраивало. Его цепкий иронический ум соглашался проявлять к миру разве что устойчивую насмешливую доброжелательность. Но в процессе воровства Гвоздь любил мир. Не исступленно, не пламенно, не бурно – спокойно и радостно.
Он любил эту отсыревшую ночную тьму, как самого себя, – он ведь и был ею. А еще – доносящейся издалека пьяной песней. Песня постепенно приближалась, и Гвоздь все ощутимее и ощутимее становился ею, только ею, и ничем больше, – потому что он ждал ее.
Песня звучала по ту сторону дома, окруженного высокой оградой. Хорошая ограда: крепкие обожженные кирпичи, обмазанные белой и черной глиной, отшлифованной до блеска. Жаркое летнее солнце спекает глиняную корку в такую крепкую броню, что ее и молотком не разбить, даже если очень постараться. Вот только не будет господин Айго разбивать глину и выковыривать кирпичи. Есть и более приятные способы самоубийства. Равно как и более удачные способы проникновения за высокую стену.
Песня споткнулась на слове «вкусный», потопталась немного и внезапно устремилась в пронзительный фальцет «Ка-а-ак в трактире!» – потом вновь запнулась и перешла в устойчивое икающее кукование. Гвоздь дернул губами, словно целуя влажный ночной воздух. Все в порядке. Смышленого напарника он выбрал себе на сей раз.
Кукование заподскакивало по булыжной мостовой и стихло в отдалении. Гвоздь отделился от пыли в лунном свете и прислушался. Из-за стены доносилось приглушенное рычание. Гвоздь улыбнулся. Такие собаки не лают, они молча вцепляются в горло. Не залаяли они и сейчас. Но в горло Гвоздя они не вцепятся. В ближайшее время они будут очень заняты.
Отшельник – мрачный, вечно настороженный диковатый побегаец – рассказывал когда-то, что в его родных краях охотники таким образом друг у друга собак сманивали. Мясо, обработанное подобным способом, любая псина слопает. И никакая выучка, никакая преданность хозяину от этого не удержат. Напарник Гвоздя забросил мясо в сад с противоположной стороны ограды, и все сторожевые собаки, очень тихо рыча и подвывая, устремились к вожделенному лакомому куску.
Гвоздь забросил крюк на гребень стены, подергал веревку – держится – и неторопливо полез в сад.
Сторожей Гвоздь не опасался: они спали очень крепким сном. Об этом Гвоздь позаботился, когда солнце стояло еще высоко. Он уже побывал сегодня в доме. Только был он при этом не мокрой тряпкой, не солнечным светом и не старыми граблями. На сей раз он для разнообразия вошел в дом в образе человека, и притом не через стену или окно, а как все порядочные люди ходят – через дверь. Он был одет как младший чиновник Инспекции Пожарного Ведомства.
Никто не обязан пускать в свой дом первого встречного. Чиновник рангом выше третьего может захлопнуть дверь перед сборщиком налогов. Иностранный посол может не впустить в свою резиденцию местных стражников, если они заявятся без массаоны. Королевский дворец закрыт перед любым, кого король не пожелает впустить. За одним-единственным исключением.
* * *
В самом начале царствования Югиты случился очередной мятеж, во время которого какой-то мститель-фанатик поджег портовые склады зерна, верфь и столярный квартал. Выгорела тогда едва не треть города, и шестнадцатилетний король подписал новый указ. Указом в столице вводилось новое ведомство: Пожарное. Средства для тушения пожара был обязан иметь у себя в доме даже самый последний бедняк – пусть хоть совсем немудрящие, вроде ведер с песком. Никто не имел права не впустить инспектора Пожарного Ведомства, даже сам король. Перед людьми, одетыми в скромные кафтаны с черно-алой окантовкой, распахивались любые двери. Поэтому вора, выдающего себя за чиновника Пожарного Ведомства, ждала неминуемая смертная казнь. А даже если королевское правосудие и не сыщет виновного, подметальщики улиц непременно обнаружат утречком труп с удавкой на шее: воровской закон куда беспощаднее королевского указа, и тех, кто посмел украсть что-нибудь, представившись пожарным чиновником, воры не миловали. Хотя желающих попытаться нашлось немного: кафтан достать – не проблема, а вот подделать документы пожарных чиновников почти невозможно. А уж подлинные раздобыть – невозможно без всяких «почти».
Гвоздя не удерживал страх перед разоблачением или воровским законом. Документы у него были первосортные, собственноручной выделки Покойника, и в дом он вошел не затем, чтобы воровать. Такую поблажку воровской закон все же давал, только ею не пользовались: куда безопаснее поразведать, где лежат деньги, приударив за любимой служанкой госпожи или упоив допьяна кого-нибудь из слуг. А уж подсыпать охранникам сонного зелья, рискуя при этом жизнью… нет, нет, и вовсе того не стоит.
Но у Гвоздя не было иного выхода. Проникнуть в идеально охраняемый дом господина Главного министра Тагино попросту невозможно.
В дом он вошел затем, чтобы убедиться: то, что он сам спрятал несколько лет назад, до сих пор лежит на прежнем месте. А еще затем, чтобы усыпить сторожей и прочих слуг. Разве можно не пустить пожарного инспектора в поварню? Вот и впустили. И никто ничего не заметил. Гвоздю хватило одного незаметного взмаха длинного рукава, и зелье очутилось там, где и должно быть: в котлах, где варился ужин.
Состав сонного зелья был личным секретом Гвоздя и предметом зависти всех прочих шаек. Эти две безобидные по отдельности травки если их правильно собрать, высушить, правильно сварить и смешать должным образом, погружали в глубокий сон. Причем испивший этого отвара просыпался наутро в полной уверенности, что он и глаз не сомкнул, ибо снилось ему, что он не спит. Обе эти травки входили изначально в состав снадобья, известного только лихогорским кузнецам.
Снадобье использовалось при толковании снов и помогало вспомнить сон во всей отчетливости, а не смутными урывками, после пробуждения резво ускользающими из памяти. Огромный застенчивый Бантик был родом из Лихогорья. Еще совсем маленьким он подсмотрел, из чего отец составляет магический напиток. Запомнил он не все, но и того, что запомнил, Гвоздю хватило с лихвой.
Быстро и бесшумно Гвоздь пробежал по садовой дорожке. Псы где-то в дальнем углу сада рвали зубами приманку. Они не учуяли ночного гостя, не могли учуять. Но особо медлить тоже ни к чему. Да и случайности бывают всякие. Вдруг кто-то из слуг сегодня маялся животом и не отведал ни кусочка от ужина. Или еще что-нибудь. Правда, никакой слуга не заметит Гвоздя… но все же лучше поторапливаться.
- Предыдущая
- 60/82
- Следующая
