Сердце Льва — 2 - Разумовский Феликс - Страница 24

• Предыдущая
• 24/103
• Следующая

Нет, нет, положа руку на сердце, — с бабами никаких дел, себе дороже. Куда как приятнее открыть заветный секретер, вытащить отраду глаз и гордость коллекции — шкатулку мейсеновского, которому и цены-то нет, фарфора, бережно запустить тончайший механизм и — медленно закружится в галантном менуэте миниатюрные позолоченные фигурки, звонко застучат на струнах души серебряные медоточивые молоточки: «Ах, мой милый Авгуситн, Августин, Августин…» Сразу же на глаза навернутся слезы и вспомнится запах резеды, зацветающей в отцовском палисаде, ивы, кланяющиеся в пояс могучему Дунаю, крупные баварские звезды, отражающиеся в его сонных водах. Родина, фатерленд, священная земля предков… И все же хороши ляжки у группефюрреровой пассии — плотные, загорелые, сразу видно, упругие наощупь. И она, стерва, отлично знает это, вон какие юбки носит, плотно облегающие, короткие и с разрезом. М-да…

А Воронцова мирно сидела по соседству, игнорировала взгляды Ганса и совмещала приятное с полезным — кусала персик и листала журнал. На лице ее была написана скука — двести пятдесят страниц мелованной бумаги и все одно и то же: шмотки от французских кутюрье, пудра от французских же парфюмеров, тачки от американских производителей. Оденься, надушись и езжай к чертовой матери. Похоже, весь мир туда и катится. Валерии хотелось домой, в Союз. Точнее говоря, в Россию. Надоели сикиморы, кобры, кучерявые личности. А в среднерусской полосе — березки шелестят ветвями, обычные окопные гадюки греются на солнышке, никто не ходит в тюрбанах и рубахах-галабеях до пят. Впрочем, кучерявых личностей хватает и там… Вот ведь как, оказывается, ностальгия это вам не пустой звук… А еще Валерия скучала по дочке — хоть и дура набитая, а все равно свое, кровное, родное. Вот ведь стерва, не желает работать в конторе, это при такой-то орденоносной бабушке. Влюбилась, дурочка, не хочет кривить душой. До сих пор не поняла, что на этом свете все давно уже перекошено и вывернуто наизнанку. Эх, дети, дети, черт бы вас подрал…

Она захлопнула журнал, взглянула на безмятежно почивающего Хорста, которого вскоре разбудил шепот Ганса.

— Группенфюрер, араб не возвращается из сортира.

— Что? — Хорст медленно открыл глаза, коротко зевнул, сладко потянулся. — Терпение, господа, терпение. Никуда не денется. Высота десять тысяч. Эй, мисс, грейпфрутового сока плис.

— Уже полчаса как сидит, — лениво вмешалась Воронцова и с отвращением надкусила персик. — Я конечно понимаю, что восток это загадка, но не до такой же степени.

— Да бросьте вы. Парень просто плотно поел. У вас, мисс, здесь отлично кормят, — Хорст, мило улыбнувшись, взял с подноса стаканчик сока, выпил, не отрываясь и со вздохом поднялся. — Ладно, уговорили, пошли посмотрим.

В глубине души он был уверен, что Али предается рукоблудию.

Пошли посмотрели. Дверь сортира, массивная и герметичная, была закрыта изнутри, о чем и свидетельствовала надпись по-английски: «Клоузд». Ладно, постучали, подождали, покричали: «Али, выходи, мальчик, выходи, пожар!» Никакого эффекта. «Ого», — Хорст сразу помрачнел, сосредоточился и подошел к стюардессе вплотную.

— У вас здесь и вправду отлично кормят. Открывайте дверь.

Интуиция подсказывала ему, что дело было совсем не в рукоблудии.

— Да, сэр, — с живостью отозвалась стюардесса, вытащила специальный ключ и резко крутанула им в замочной скважине, так что «клоузд» сменилось на «опенд». — Прошу.

Да, дело было вовсе не в рукоблудии. Мертвый Али сжимал в руке измятые голубиные перья.

Время бежало с неотвратимой стремительностью. Давно уже отошли тюльпаны, многозвонковые крокусы и самовлюбленные нарциссы, махрово, всеми колерами радуги, расцветали георгины, цыганки втюхивали розу, привозной пион и ремонтантную гвоздику. Рыночные отношения бушевали вовсю и давали пышные мелкобуржуазные всходы. И все было бы хорошо, если бы не один прискорбный факт, строго говоря, два: во-первых, Полина оказалась слабой на передок, а во-вторых, ее углубленное женское внимание обратилось на Аркадия Павловича, большей частью на нижнюю часть его могучего тела. Собственно ничего особо криминального в этом не было, нравится — и прекрасно, однако был грубо нарушен основной закон торговли: не блядуй там, где воруешь. Лучше уж там, где живешь. Андрон, правда, не совался, молчал, однако служебный этот роман был ему явно не по душе. Смешно сказать, но было как-то неловко перед Рубеном.

А лето, жаркое и на редкость урожайное, все глубже засасывало в меркантильную трясину. Народ с клубникой дрался из-за гирь, торговых мест на всех желающих решительно не хватало, очередь за весами напоминала очередь в Мавзолей. Стаями прибывали на такси дети Кавказа, заискивающе улыбаясь, совали рубли, блестели влажно и многозначительно коронками.

— Пусты, дарагой. Нэ пожалеешь.

С утра до вечера хороводила толпа — цыганки, спекулянтки, квазичестные садоводы, торгующие инвалиды войны, покупающие инвалиды труда и праздно шатающиеся инвалиды детства. А менты, а проверяющие, а доброжелатели из бдительных граждан! А бухгалтер из управления Махмуд Ильчи, которому, ежели не нальешь, такой паскудный акт, волчина, насобачит! С раннего утра до позднего вечера что Полина, что Андрон вкалывали как проклятые, бегали, крутились в рыночной сансаре, с трудом даже находя время, чтобы поесть. Хорошо еще Михеевна из кафе за три карбованца в день ставила со всем нашим удовольствием кого пошлет бог на полное котловое довольствие. Собственно не котловое, кастрюльное, вареное из кости, бульбы, бурака, морквы, томат пасты и комбижира. Мутное, дымящееся в щербатых емкостях с надписью «Ресторан». Зато густое, питательное и с добавкой — жри не хочу. А жрать его полагалось огненно-горячим, чтобы не чувствовался вкус и не стыл комбижир. Впрочем для Андрона, как хлопчика складного и собрата по искусству, Михеевна готовила фирменное блюдо — яичница с помидорами и колбасой. Правда и про ресторанную наценку не забывала, дружба-то она конечно дружбой, а денежки вперед.

Как-то уже в августе Андрон сидел в кафе на кухне и неторопливо, с котом на пару, степенно угощался приватным блюдом. Воздух от работающей плиты был тяжел, мухи, нарезающие в нем круги, ярко-изумрудны, яйца подгорелые, а колбаса слеплена из крахмала. Кот, скептически фыркая, ее не жрал, тряс разочарованно лапой и поддерживал компанию просто так, за уважуху. Черная его шкура нынче отдавала в рыжину — меренг на складе не было, в кафешку привезли полоски из песочного теста.

— Да, а хлеб теперь из рыбьей чешуи…

Андрон, глядя на кота, отставил сковородку, снял с огнедышащей плиты кипящий закопченый чайник, а на улице тем временем взревела сирена, скрипнули истошно тормоза и громогласно, на всю округу раздался звук удара железом по железу. «Ну вот, едет пожарная, едет милиция, — Андрон невозмутимо налил себе чаю, выбрал из лотка полоску, не обтертую котом. — Похоже, ребятки приехали».

Пожарные эти проносились мимо рынка по десять раз на дню и все не просто так, под рев сирен, пролетая ближайший переулок по принципу: а нам пожарным все равно, что помидор, что апельсин. Один хрен. И вот дело, похоже, кончилось табаком.

— Михеевна, спасибо.

Андрон, выпив чаю, Андрон расплатился с кормилицей, вышел, закуривая «стюардессу», из кафе. Ну и ну… На перекрестке лежала на маячке пожарная машина, рифленые колеса ее смотрели в небо беспомощно и жалко. Тут же скособочился ГАЗ, пятдесят второй, фургон, строшно изуродованный, с покареженной кабиной. Собственно не фургон уже — огромный деревометаллический ящик с надписью «Хлеб» от страшного удара оторвался и грохнулся всей тяжестью на крышу ехавшего следом ядовито-желтого «москвича». В воздухе пахло кровью, расспыпавшимися по асфальту булками, бензином и бедой. Быстро собиралась толпа, отделовские менты, приехавшие раньше всех, вытаскивали из пожарки обмякшие тела, без обычной злости одергивали любопытных:

— Ну куда, куда! Что на них смотреть, холодные…

• Предыдущая
• 24/103
• Следующая