Сердце Льва — 2 - Разумовский Феликс - Страница 40

• Предыдущая
• 40/103
• Следующая

— Я рада, что тебе еще не отшибли чувство прекрасного, — Воронцова хмыкнула, отвела глаза от скалистых гребней и с ласковой улыбкой подмигнула дочери. — Сходим, обязательно сходим на альпийские луга за белыми рододендронами. Даже не представляешь, какой из них чай вкусный. И рыжики тут, знаешь, какие, крепенькие, не хуже, чем в Переделкино. Кстати, о любимом отечестве. Как там мамуля? Инсценировала летальный исход? Небось голема хоронили, а?

— Да нет, старушенцию нашли подходящую, — Лена сразу же замкнулась, выскользнула из материнских рук. — Слушай, ма, я только приехала вчера, а ты уже начинаешь давить на психику. Давай вначале о чем-нибудь прекрасном. О заварных рододендронах например, о рыжиках… О големах не надо.

И разговор иссяк. Обе знали, что Елизавета свет Федоровна некроманка, черная друидесса и идет не по тому пути, а посему устраивает свои жуткие ритуалы, дабы не попасть раньше времени в ад. Только ведь как ни крути — не троюродная. Вырастила одну, воспитала другую…

— Ну и ладно, не хочешь серьезно разговаривать и не надо, — Валерия кивнула, согласно улыбнулась и изобразила всем видом радушие и любовь. — Еще успеется. Отдыхай, осматривайся.

И Лена стала осматриваться. Да, величественны горы, на склонах коих зацветают по весне розовые деревья. Да, изобильны виноградники, бескрайние сады и необъятные поля пшеницы. Да, беспредельно небо, цвет которого меняется непредсказуемо, от темно-фиолетового до нежно-золотистого. Слов нет, чтобы описать великолепие природы. А вот во всем остальном… Дикость, нищета, язвы колониализма. И безвкусно кичливые, украшенные статуями хоромы нуворишей. Хоть кино снимай: Индия — страна контрастов. Материала — завались. Десятилетние матери с младенцами за спиной, тридцатилетние старухи с выцветшими глазами. Узкие, усаженные пальмами грязные улицы с запахами орехов, сандаловых деревьев и не убранного навоза. Жалкие покосившиеся глинобитные дома, тарелки из банановых листьев, отдельные колодцы для людей каждой варны. Священные коровы — воровки и попрошайки — тянущие еду с уличных лотков. Легкий пепел покойных и желтые цветы, скорбно проплывающие по мутному Гангу. Вместе с несожженными, просто выброшенными в реку из-за бедности трупами. И повсюду храмы, храмы, храмы. А возле них — садху, святые. Высохшие, с волосами, покрытыми пеплом, с единственным имуществом — чашкой, сделанной из половины кокоса, куда прохожие кладут подаяние. То застывшие неподвижно, словно русские столпники. То привязавшие руку к плечу, так, чтобы та засыхала. То сжавшие пальцы в кулаки навсегда, так что ногти прорастают сквозь ладонь. Отрешенные от всего, погрузившиеся в себя, не испытывающие ни малейших желаний. Все по фиг — нирвана…

Вобщем не понравилось Лене в Индии — грязь, вонь, жара и нищета. Бардак похуже, чем в совдепии, плюс еще опиум для народа. Тоска собачья. Хорошо еще, Папа Мильх не дал пропасть, взял на себя заботы гида и познакомил с местным колоритом. А между делом набился в кореша, запудрил мозги. Занятный старикан, вороватый и смешной. Весь на понтах. Новый уркаганский окрас — СС в законе. А впрочем его присутствие дела не меняет, один черт — тоскливо. Вот ведь дура-то, не ценила балтийский ветров, плавную величественность Невы, крепких объятий неутомимого Тима. И не менее крепкие — Андрона. А у здешних мужиков рожи иссиня-черные, ернические, в кучерявой поросли жесткой мохнорылости. Бр-р-р-р…

С месяц любовалась Лена красотами природы, посещала храмы, ступы и монастыри, вслушивалась в звуки гонгов, труб и журчание Сарасвати, таинственного потока из другого измерения. Вот уж надышалась чистым горным воздухом, нанюхалась цветов, наелась сыра, турецкого горошка и гороха простого. А потом был разговор с матерью, крупный и нелицеприятный. Естественно, во время завтрака.

— Как это ты хочешь уехать? — тихо спросила Воронцова, и изящно очерченные ноздри ее гневно раздулись. — Ты что, не понимаешь, что именно сейчас мы должны быть вместе? Обязаны.

И последовало уже многократно слышанное. О том, что они, Воронцовы, — потомки пресветлой памяти великого Брюса и следовательно прямые продолжатели дела его. О родовом предании уж лет как двести живописующем, что заветный камень найдут зачатые под знаком пса не ведающие ни сном, ни духом близнецы. О том, как трудно ей, Воронцовой-средней, потому что Воронцова-старшая погрязла с головой в недрах черной магии, а Воронцова-младшая витает в облаках и думает лишь только о себе и своей личной жизни, причем при этом напрягает не извилины, а слизистую, вертикального разреза щель. И еще много о чем — все с ласковой улыбочкой, не повышая голоса и сугубо по-русски, дабы не смущать бывшего фашиста Мильха, с миром расправляющегося с жареной капустой в кисло-сладком йогурте.

Однако тот когда-то общался с партизанами и понял сразу, что Воронцова не в духе — ну не могут же в русском языке все слова быть мытерными, кроме одного, обозначающего задницу. Впрочем и сам Папа был не в настроении, на что имел веские причины. Третьего дня на него наехали. Подгребли на рынке шестеро быков, которым еще и хрен рога обломаешь, гавкнули, понтуясь: «Джей Кали! Знаешь, кто мы?» Еще бы не знать. Это были люди из клана таги, из тех, кто с криками «Джей Кали!» кидаются на свою жертву, душат ее румалами — ритуальными шарфами-удавками, вспарывают живот, потрошат, отрезают руки и ноги и закапывают в землю. И все это якобы в честь извращенки Кали, прозванной в знак уважения Кан-Кали, то есть «пожирательница людей». Однако вспарывать живот Папаше таги пока не стали — повесили денег немерено, включили счетчик и, закинув за спины свои шарфы-удавки, убрались. По постановке ног видно сразу — замочат. Неделю дали на раскрутку, падлы. И какое же после этого может быть хорошее настроение? Так что смурной сидел Папа за завтраком, вяло ковырял капусту в кефире и нехотя внимал сентециям Воронцовой. Очень удивлялся. Ну до чего странный этот русский, язык подпольщиков и партизан! Сирота. Папы у него нет, одна только мама. Впрочем нет, есть еще млеко, яйки, сало.

Лена же, ничуть не удивляясь, вежливо кивала, улыбалась внутренне и думала о своем — эко как мамахен распирает, села на любимого конька. И ведь и по-черному, и по-матерному, а все с непроницаемой ухмылочкой, без органолептики, на полном самоконтроле. Профи. Нет бы берегла нервную систему, не за горами ведь климакс. Да, годы, годы. А сколько же ей? На вид лет тридцать — тридцать пять, больше, как ни старайся, не дашь. Глаз живой, ноги от зубов. Да, хороша мадам, слов нет — графская кровь. А матерится, как пьяный боцманмат. На мать она не обижалась, милые бранятся — тешатся. Относилась с пониманием и к факту нахождения ее второго мужа то ли в анабиозе, то ли в летаргии — ну что ж, бывает. Но вот Воронцовские радения на почве тантры с целью накопления внутренней энергии для воскрешения этого своего пребывающего в анабиозе мужа — бред, сексуальный блуд, вульгарнейший свальный грех, возведенный в ранг эзотерической практики. Групповуха у алтаря. Да еще кончать воспрещается — как же, табу, ужасный грех, нарушение гармонии астральных токов. Сплошной извод. А индусы-то соратнички потные, наглые, за версту воняющие козлом и чесноком. Тантристы хреновы. Вот-вот, именно, хреновы. Не баклажаны — козлы. Тьфу. Нет, что ни говори, а дети после восемнадцати должны жить отдельно от родителей…

— Мама, не теряй лицо, я не останусь, — Лена дождалась-таки конца тирады, улыбнулась с наигранной почтительностью. — И прошу тебя, довольно ремарок. Денег лучше дай на дорогу.

Честно говоря, она еще не знала, куда поедет.

— Так, — Валерия внимательно взглянула на нее и сразу поняла, что разговоры все без толку. — Значит, хочешь в свободное плавание? По морям, по волнам? Загадочной варяжской гостьей? Ну-ну. Так вот, для начала поплывешь в каюте экономического класса, — она ехидно фыркнула, прищурилась и, жестом подозвав слугу, скомандовала по-английски. — Молодая госпожа уезжает. Немедленно. Помогите ей с вещами.

Вскинула точеный подбородок, повернулась к Лене и улыбнулась с убийственной язвительностью.

• Предыдущая
• 40/103
• Следующая