Смелая жизнь - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 45

• Предыдущая
• 45/57
• Следующая

– Нет, нет! Никакого насилия и никаких кровавых мер! У нас в России так не поступают, Торнези! – убедительно и пылко прошептала она.

– О-о!.. – не то простонал, не то вздохнул Торнези. – А они поступают лучше, когда вешают военнопленных как дезертиров? О, мой отец! О, мой бедный отец! Я отомщу за тебя этим соба…

Он не договорил. Легкий шум послышался в ближайшем кустарнике, и Торнези с быстротою и ловкостью тигра отпрянул в сторону. Надя изумленно огляделась кругом – и вдруг вся похолодела и замерла от неожиданности и испуга.

Прямо к ней, так же как и она, лежа на земле, полз неприятельский солдат, очевидно французский лазутчик или отбившийся от отряда разведчик. Он не видел еще Нади, укрытой кустарником, и, в свою очередь, пополз, осторожно озираясь во все стороны.

Девушке оставалось только припасть к земле и выжидать его приближения. Сердце ее уже не стучало больше, а только болезненно сжималось в груди в томительном ожидании неизбежной стычки. Теперь, при ярком освещении месяца, ей было хорошо видно лицо противника. Это был юноша не старше 18 лет. И лицо его, носившее на себе след юношеского добродушия и наивности, было очень миловидно и как-то трогательно-простодушно. Сердце Нади сжалось больнее при виде этого наивно-простодушного юношеского лица и всей фигуры молоденького солдата, идущего на верную смерть.

А он, ничего не подозревая, продолжал ползти, поминутно поворачивая голову то вправо, то влево… Очевидно, в лагере почуяли близость русского отряда и выслали свой секрет в лице этого юноши, а может быть, еще и других, которые не попались еще на пути русского секрета. Теперь француз был всего на двухаршинном[63] расстоянии от девушки. Только небольшая группа можжевельника разъединяла их в эту минуту.

Вдруг юноша испуганно приподнялся и, встав на колени, вытянул шею и взглянул в сторону куста. И лицо его разом покрылось смертельною бледностью, судорога испуга пробежала по его губам, которые раскрылись беспомощно, как у ребенка…

– А-а-а!.. – закричал пронзительно француз и, выхватив из кобуры револьвер, ринулся с ним на Надю.

В ту же минуту за его плечами поднялась высокая фигура Торнези. Шашка блеснула при свете месяца, и юноша француз упал как подкошенный к ногам обезумевшей Нади.

Он еще дышал… Из запекшихся губ его слышались какие-то звуки… Девушка быстро наклонилась к умирающему, и до слуха ее явственно долетела фраза: О, Margueritte, ma pauvre Margueritte![64], произнесенная с трогательной и мучительной улыбкой запекшимися губами. Потом он вздохнул коротким, как бы сорвавшимся вздохом и умер с тем же недоумевающим взором и тою же улыбкой на устах.

Что-то кольнуло в сердце Надю…

Ведь у каждого из них могла быть и сестра, и невеста, и каждого из русских могли убить, и эти сестра и невеста осиротели бы с его смертью…

И этот мертвый юноша, эти детские губы, шепчущие имя Маргариты – сестры или невесты, и весь этот ужас войны, с ее кровопролитием и жертвами, – все это впервые мучительным кошмаром облегло ее душу.

– О, Торнези! К чему ты сделал это? – произнесла она с укором, указывая товарищу на распростертое перед ними тело юноши француза.

– Что ж, тебе хотелось бы лучше быть на его месте? – грубо обрезал ее итальянец. – Время ли теперь сентиментальничать, Александров?… Этот горластый мальчишка обратил своим криком внимание часовых. Надо улепетывать, пока не поздно!

И Торнези быстро помчался по направлению к кустарнику, где в ожидании их были укрыты лошади и уланы.

Надя последовала его примеру. Это было как раз вовремя, потому что французские часовые подняли тревогу и в неприятельском лагере замелькали люди, защелкали выстрелы. Несколько пуль прожужжало над самою головою Дуровой.

В несколько минут беглецы уже были на своих позициях и докладывали Подъямпольскому о результате разведки. Разведка удалась блестяще; силы и позиция неприятеля были обнаружены…

– Молодцы, ребята! – весело похвалил их Подъямпольский. – Большего мне и не надо… Молодцы! Спасибо!

Но, несмотря на эту похвалу, лицо Нади было бледно и уныло. Перед ее взором неотступно стоял образ молоденького французского лазутчика, и в ушах звучал, не умолкая ни на минуту, его предсмертный шепот: «О, Margueritte, ma pauvre Margueritte!»

Таков был манифест, изданный войскам по близости города Смоленска.

Три армии русского воинства: одна под начальством Барклая-де-Толли, вторая под предводительством Багратиона и третья Тормазова – все они втянулись в одну общую массу, соединившись под стенами Смоленской крепости.

Уланы Литовского полка заняли позицию под самым городом и развернулись фронтом в ожидании приказаний.

Наконец это давно ожидаемое приказание было привезено ординарцем главнокомандующего, и уланы получили разрешение идти «в дело».

В стройном порядке, с музыкой и распущенными флюгерами[65] и знаменами двинулись они по главным улицам города.

Смоленцы выбегали из домов и со слезами на глазах приветствовали проходивших солдатиков.

– Помоги вам Господь, родимые, пошли он вам победу и одоление над врагом!

Сбоку своего взвода, на своем сером Зеланте, заменившем погибшего Алкида, ехала Надя.

В голове молодой девушки воскресал теперь 1807 год, когда она впервые шла в дело в рядах бравых коннопольцев. Прежде – и теперь! Какая разница! Или она была моложе тогда, или… С той минуты, как погиб у ее ног молоденький французский солдат, заколотый Торнези, она не может выкинуть его из головы, не может забыть ни на минуту его предсмертного крика и этого имени Маргариты, произнесенного омертвевшими уже устами. И мысль об этом несчастном французике, погибшем ни за что ни про что в угоду той же беспощадной случайности войны, и мысль о войне – все это ложилось тяжелым гнетом на чуткую, впечатлительную душу девушки.

Новая команда разбудила Надю от ее невеселой думы. Уланам ее полка приказано было защищать позицию, удерживая собою неприятеля. Эскадрон Подъямпольского, где находилась Надя, поставили на левой стороне Смоленской дороги, справа же краснели кирпичные сараи, а впереди, по бокам и сзади было длинное и широкое поле, все изрытое буграми и кочками.

Впереди улан стал Бутырский пехотный полк, готовый к штыковой атаке.

Чтобы обратить на себя внимание неприятеля, Подъямпольский решил выдвинуть фланкеров[66] и с этой целью выслал 20 лучших наездников из строя своего эскадрона.

– Кто желает принять начальство над ними? – звучал мужественный голос эскадронного, когда молодцы литовцы на своих серых в яблоках конях выехали из фронта.

И не успел еще последний звук его голоса замереть в воздухе, как все эскадронные офицеры, и в их числе Надя, выступили вперед и окружили своего командира.

– О, сколько желающих сложить свои буйные головы! – с грустной улыбкой произнес Подъямпольский, и взор его, скользнув по побледневшему от ожидания и желания лицу Нади, остановился на смуглых лицах братьев Торнези, заглядывавших ему в глаза с явным выражением мольбы.

– Но ведь это не шутка, господа, «завязывать» дело в качестве фланкеров, – с той же грустной полуулыбкой заметил Подъямпольский, указывая глазами по направлению французских позиций, где уже то поднимался, то пропадал дымок от единичных ружейных выстрелов. – Я не скрою, что, может быть, ни единому из фланкеров не придется вернуться назад, к полку.

• Предыдущая
• 45/57
• Следующая