Черный обелиск - Ремарк Эрих Мария - Страница 55

• Предыдущая
• 55/97
• Следующая

Лицо Эдуарда светлеет.

– В самом деле? Что ж, когда-нибудь они должны появиться. Желаете столик у окна?

В погребке опять сидит Герда.

– Ты тут что – постоянный гость? – кисло осведомляюсь я.

Она непринужденно смеется:

– Я тут по делу.

– По делу?

– Ну да, по делу, господин следователь, – повторяет Герда.

– Разрешите на этот раз пригласить вас пообедать с нами? – говорит Георг и толкает меня локтем, чтобы я не вел себя, как упрямый мул.

Герда смотрит на нас.

– Второй раз мне, наверное, уж не удастся вас пригласить, как вы думаете?

– Определенно нет, – отвечаю я, но не могу удержаться и добавляю: – Эдуард скорее откажется от помолвки.

Она смеется и не отвечает. На ней очень хорошенькое платьице из коричневого натурального шелка. Каким же я был ослом! – думаю я. – Ведь передо мной в образе Герды сидит сама жизнь, а я, в своей туманной мании величия, не догадался об этом!

Появляется Эдуард и снова мрачнеет, увидев нас в обществе Герды. Он явно что-то подсчитывает и решает. Он думает, что мы наврали и опять намерены поживиться за его счет.

– Мы пригласили фрейлейн Шнейдер пообедать с нами, – заявляет Георг.

– Мы празднуем конфирмацию Людвига. Он постепенно созревает и становится мужчиной. Уже не считает, что мир существует только ради него.

Георг пользуется большим авторитетом, чем я. Лицо Эдуарда снова проясняется.

– Есть восхитительные цыплята! – он вытягивает губы, словно намереваясь свистнуть.

– Пришли нам спокойно обычный обед, – говорю я. – У тебя всегда все исключительное. И бутылку Рейнгартсхаузена 1921 года!

Герда поднимает глаза.

– Вино за обедом? Да вы что – в лотерею выиграли? Тогда почему вы больше не приходите в «Красную мельницу»?

– Нам достался очень маленький выигрыш, – отвечаю я. – Разве ты все еще там выступаешь?

– А ты и не знал? Стыдно! Эдуард вот знает. Правда, у меня был двухнедельный перерыв. Но с первого начинается новый ангажемент.

– Тогда мы придем, – заявляет Георг. – Даже если бы пришлось заложить мавзолей.

– Я видела там вчера вечером твою подругу, – говорит мне Герда.

– Эрну? Она не моя подруга. С кем она была?

Герда смеется.

– А какое тебе дело, раз она уже не твоя подруга?

– Очень большое дело, – отвечаю я. – Пройдет немало времени, прежде чем перестанешь вздрагивать, хотя бы механически, как лягушечья лапа от гальванического тока. Только если окончательно расстанешься с человеком, начинаешь по-настоящему интересоваться всем, что его касается. Таков один из парадоксов любви.

– Ты слишком много думаешь. Это вредно во всех случаях.

– Он думает неправильно, – замечает Георг. – Его ум только тормозит его чувства, вместо того чтобы идти впереди.

– До чего же вы все умные, мальчики! – замечает Герда. – А радости-то у вас в жизни хоть когда-нибудь бывают?

Мы с Георгом переглядываемся. Георг смеется. Я ошарашен.

– Думать – вот что для нас радость, – отвечаю я и при этом отлично знаю, что лгу.

– Эх, вы, бедняги! Тогда хоть питайтесь как следует!

Рейнгартсхаузен помогает нам выйти из положения. Эдуард сам открывает бутылку и дегустирует вино. Он изображает из себя знатока, проверяющего, не отдает ли вино пробкой. Затем наливает себе бокал до краев.

– Excellent![10] – восклицает он с французским произношением, полощет горло вином и щурится от удовольствия.

– Настоящим знатокам вина достаточно нескольких капель, – говорю я.

– Мне – нет, и не при таком вине. Да и подать вам мне хочется самое лучшее.

Мы не отвечаем; свой козырь мы пока держим в резерве. За себя и за Герду мы заплатим теми же неистощимыми талонами.

Эдуард разливает вино по бокалам.

– Вы что же не предложите и мне стаканчик? – нагло спрашивает он.

– Позднее, – отвечаю я. – Мы выпьем не только одну бутылку. А за обедом ты мешаешь, оттого что каждому в рот смотришь, как пес.

– Только когда вы, как паразиты, орудовали вашими талонами. – Эдуард, приплясывая, вертится вокруг Герды, словно учитель средней школы, который учится танцевать вальс.

Герда едва сдерживает приступ смеха. Я толкнул ее под столом, и она сразу поняла, что мы для Эдуарда держим в резерве.

– Кноблох! – вдруг рявкает сочный командирский бас. Эдуард вздрагивает, словно ему неожиданно дали пинка в зад. За его спиной, непринужденно улыбаясь, стоит на этот раз сама Рене де ла Тур. Он сдерживает готовое вырваться ругательство.

– И почему я каждый раз попадаюсь!

– Не сердись, – говорю я. – Это в тебе отзывается твоя верная немецкая кровь. Самое благородное наследие твоих послушных предков.

Дамы приветствуют друг друга с понимающей улыбкой опытных уголовных сыщиков.

– На тебе прехорошенькое платье, Герда, – воркует Рене. – Жаль, что я не могу носить такие фасоны. Я слишком для них худа.

– Пустяки, – отвечает Герда, – я считаю, что прошлогодняя мода была элегантнее. Особенно эти восхитительные туфли из кожи ящерицы, в которых ты сейчас. Они с каждым годом нравятся мне все больше.

Я заглядываю под скатерть. На Рене действительно туфли из кожи ящерицы. Как Герда их разглядела, сидя за столом, – одна из вечных загадок женской природы. Просто непостижимо, почему эти особые таланты слабой половины человечества не используются более практичным образом – например, в артиллерии для наблюдений за противником из корзины привязанного воздушного шара или для других столь же культурных целей.

Болтовню прерывает Вилли. Он – прекрасное видение в светло-сером: костюм, рубашка, галстук, носки, замшевые перчатки, и над ними, словно извержение Везувия – копна огненно-рыжих волос.

– Вина! – бросает он. – Что это, могильщики кутят? Они пропивают горе чьей-то семьи! Приглашаете?

– Мы свое вино заработали не на бирже, как ты, паразит, спекулирующий на достоянии народа, – отвечаю я. – Однако мы охотно разделим наше вино с мадемуазель де ла Тур. Каждого, кто способен напугать Эдуарда, мы примем так же охотно.

Эти слова вызывают у Герды взрыв веселости. Она снова толкает меня под столом. Я чувствую, что ее колено прижимается к моему колену. Волна крови приливает к моему затылку. Мы вдруг превратились в двух заговорщиков.

– Вы наверняка сегодня еще напугаете Эдуарда, – говорит Герда. – Когда он явится со счетом. Я чую. У меня дар ясновидения.

Все, что она говорит, словно по мановению волшебной палочки, приобретает другой смысл. Что же случилось? – спрашиваю я себя. Или это трепетная любовь влияет на мою щитовидную железу? Или извечная радость, когда удается отбить что-нибудь у другого? Зал ресторана вдруг перестает быть сараем с тяжелым запахом кухни, – он становится качелями, которые с чудовищной быстротой проносятся через вселенную. Я смотрю в окно и удивляюсь, что городская сберкасса все еще находится на том же месте. А должна была бы, и без колена Герды, давно уже исчезнуть, снесенная волнами инфляции. Однако камни и бетон, как видно, долговечнее, чем люди и множество их деяний.

– Замечательное вино, – говорю я. – А каким оно станет через пять лет!

– Старым, – заявляет Вилли, который в винах ничего не смыслит. – Еще две бутылочки, Эдуард!

– Почему две? Выпьем сначала одну, потом другую.

– Хорошо! Пейте свою! А мне, Эдуард, прошу дать как можно скорее бутылку шампанского!

Эдуард улетает стрелой, словно смазанная маслом молния.

– В чем дело, Вилли? – спрашивает Репе. – Ты воображаешь, что увильнешь от меховой шубки, если напоишь меня пьяной?

– Получишь ты свою шубку! Мой поступок сейчас преследует более высокую цель. Воспитательную! Ты не понимаешь этого, Людвиг?

– Нет. Я предпочитаю вино шампанскому.

– Ты действительно меня не понимаешь? Да вон смотри там, третий стол за колонной. Не видишь щетинистую кабанью голову, коварные, как у гиены, глаза, выпяченную цыплячью грудь? Видишь палача нашей юности?

• Предыдущая
• 55/97
• Следующая